Новолунье - [56]

— А овцы целы?

— Овцы-то целы. Мойнах спас, вовремя зверя учуял. А то бы она там наделала делов. У них ведь, у волков-то, какая повадка: унесет одного, а полсотни перережет.

— Давно это было?

— Да вот только что. Пельмени остыть не успели, Садись, ешь, чего уж теперь.

Я сел за стол, подумал и спросил:

— А я долго спал?

— Минут десять.

Утром я проснулся, вопреки обычаю, поздновато. Уже светало. Тетки Серафимы в избушке не было. Отец сидел на корточках у плиты, у открытой дверцы, курил, задумчиво глядел на огонь. Он был в телогрейке, подпоясанной старым ремнем. На табуретке лежала его большая волчья шапка. Доха висела на маральих рогах у двери.

Я надел штаны, натянул рубаху и сунул ноги в новые валенки. Но тут же вспомнил про сушившиеся у плиты портянки (наверно, тетка Серафима догадалась развесить) и сбросил валенки. Босиком прошел к плите по колыхнувшимся половицам и стал мять в ладонях покоробившиеся от жара портянки. Отец мельком глянул на меня, ничего не сказал, снова уставился на огонь.

Я обертывал ноги портянками и вспоминал деда. Если бы тот был жив и попал на заимку, наверняка отцу досталось бы на орехи за половицы. Дома половицы так подогнаны одна к другой, что иголка не упадет в подполье. А здесь холодом несет, босиком ходить — насморк схватишь.

«Эх, — сказал бы дед, качаясь на половицах, — живут — не жильцы, а умрут — не покойники. Только небо коптят».

Взял бы дед топор и, ползая на коленях по полу, стал бы пригонять половицы. А отец, смущенно улыбаясь, курил бы папиросу за папиросой и молчал. Или говорил бы что-нибудь такое:

«Зря ты затеял... И так бы прожили. Жили тут люди двадцать лет, и мы бы двадцать прожили бы. Не дом ведь».

Я хорошо представлял себе этот воображаемый разговор. Изучил их обоих — и деда и отца.

Дед, не поднимая головы, спросил бы с издевкой:

«А ты дома-то сколь дней в году живешь?»

«Ну дак что же? — вроде бы рассердится отец, — Это ни о чем не говорит еще».

Дед на это сразу же ответит, как обрежет:

«У кого понятье есть, тому говорит».

«Что говорит?»

«А то, что, где человек живет, где работает, там и дом. Если, понятное дело, человеком себя считает».

Это, уж конечно, через край. Отец хлопнул бы дверью, чтобы через десять минут снова войти как ни в чем не бывало и приняться помогать старику.

Да, все было бы так. И еще я думаю о том, что если бы дед увидел, как я сунул ноги в валенки без портянок, то и мне бы досталось не меньше, чем отцу. Еще когда жил у отца с матерью, я никогда не обувался в валенки с портянками. А дед меня сразу же стал отучать от этой, по его словам, «дурной привычки».

«Почему дурной? Кто сказал?» — возмущался я сперва.

«Я говорю...» — отвечал дед, и я умолкал, не найдя сразу ответа.

Потом начинал отстаивать свое «право» обувать валенки на босу ногу.

«Ну, хорошо, — рассудительно говорил я, — если, скажем, старые валенки носить — тогда я не спорю. Так теплее. А у меня ведь новые. В них и так жарко».

«Вот потому-то и надо портянки надевать. Они пот впитывают, и валенки долго остаются как новые. А так ты их за месяц проскипидаришь, они холодней старых будут. Да и нога в портянке здоровее».

«Ха! — усмехался я. — Я от рождения не то что валенки, а и сапоги на босу ногу носил. А ничего, как была нога, так и осталась. Что ей сдеется? Ни отец, ни мать сроду мне ничего не говорили».

«Вот потому-то и будешь жить ты теперь у меня», — заключал беседу дед.

Обулся я наконец и выглянул в окно. Серафима, распахнув ворота денника, большими навильниками носила сено из ближнего сенника. Я пошел в угол, чтобы надеть полушубок.

Отец поворошил охваченные пламенем поленья, раздвинул их и попытался втиснуть еще одно. Он о чем-то мучительно думал и возню с поленьями затеял без надобности. Туго затягивая полушубок красной опояской, я сказал:

— Зачем кладешь? И так вон как пластает.

Отец так и не смог втиснуть полено в плиту, бросил его на пол, сказал:

— Ага. А ты куда наладился?

— Тетке Серафиме помочь. А ты что не помогаешь?

— Устал.

— Ходил куда?

— Волчицу хотел выследить. Мойнаха жалко. Надежда у меня большая на него была. Волки его боялись. Узнают, что Мойнаха нет, осмелеют — туго нам придется.

Отец замолчал. Я постоял с минуту (неудобно уходить, не выслушав до конца) и толкнул дверь плечом.

— А я вам помогать пришел, — сказал я, увидев, что тетка Серафима, подойдя к забору, кинула вилы в сенник.

Тетка Серафима повернулась, сняла варежку, поправила платок, потом снова надела варежку и, потирая поясницу под фуфайкой, устало посмотрела на меня.

— Сена хватит. Седни долго в деннике держать отару не придется. Успеть бы напоить да кошару почистить. Вишь, Файдзула сердится.

Я обернулся. Но ничего, что подтверждало бы слова тетки Серафимы, не увидел. Файдзула как Файдзула — маячит в спокойном и холодном небе. Кто его назвал хребтом? Кому пришло в голову? В Джойской тайге такие пригорки и названия даже не имеют. Там горы такие, что взглянешь на вершину — шапка валится.

— Как это сердится?

— А посмотри, — протянула руку тетка Серафима.— Над вершиной вроде как белые облачка. Видишь? Одно во-о-н, а другое эво-о-н.

— Вижу. Облака и есть.