Новолунье - [54]

— Ну, Минька, — сказал дядя Егор, не отрываясь от окна, — завтра должно решиться.

— Что решиться?

— Кто кого поборет. Вишь, холод с теплом борются. Они всегда так. Не дай бог зима одолеет. Тогда до самого Первого мая мороз трещать будет. Было так в третьем годе. А какие бураны крутили! У Лепехина петуха из сарая выхватило — пикнуть не успел. Унесло волкам на закуску. До сих пор забыть не может. А не сообразил, голова садовая, что сам виноват. Сарай из плах собрать — ума не хватает.

Дядя Егор еще бы с полчаса рассуждал насчет бесхозяйственности Лепехина, но я его перебил:

— А почему завтра должно решиться? — спросил я.

— А уж это всегда так. Если теплу одолеть, обязательно на второй день стихнет. К вечеру завтра жди, если что...

У кухонной печи, опершись на ухват, вздохнула тетка Степанида.

— Как-то там наши, — сказала она.

На чабанской заимке у Файдзулина хребта я бывал два раза, но всегда ненадолго (отвозил продукты): переночую — и обратно. Жизнь там, на заимке, оторванной на десятки верст от окрестных деревень, казалась мне скучной и однообразной. И как могли там жить двое людей целую зиму?

Обозы с сеном и соломой на заимку приходили раз в месяц. Через две недели отец ездил за продуктами.

— Не додумались бы в поле отару пустить — погубят, — услышал я грустный голос тетки Степаниды.

— Какое еще там поле, — говорил я. — Какой дурак по такому снегу пасет? Снега-то нынче вон какие, коню по брюхо. А ты — в поле. Кажись, у них голова на плечах есть.

На другой день к вечеру метель улеглась. Опять пришел дядя Егор, посмотрел долгим взглядом на меня, сказал:

— Собирайся. Завтра на заимку поедешь. Пока каникулы, то да се, поможешь там.

— Помогать, кому делать нечего, — усмехнулся я. Но дядя Егор на мои слова не обратил внимания и велел тетке Степаниде харчи к утру готовить.

— Пораньше встать, так к закату там будешь. Дело тебе найдут. А здесь что, баклуши бить? Да не забудь ружье взять. У Файдзулы волков — тьма-тьмущая. А тут — скоро святки. Гон у них. Еще напужать могут. Без ружья-то.

Так я собрался в дорогу.

Ночью выскочил в одном белье — и босиком на крыльцо, обдало холодом. Небо горело звездами. Лай собак улетал далеко за Енисей и за увалы. Я почувствовал приближение сильных морозов.

— Вот тебе и тепло одолело.

Прыгнул в сени, стараясь не зацепить что-нибудь в темноте и не разбудить тетку Степаниду, забрался в постель у кухонного окна и стал в щелку ставни смотреть на улицу. Снарядили меня надежно, но легко. Зимой в дороге самое опасное дело — вспотеть. Лишь бы ветром одежду не прохватывало. На ходу при любом морозе не замерзнешь. Потому на мне короткий полушубок, однако не выше колен: колени не должны мерзнуть — оттирать их некогда. Волчью шапку дядя Егор нахлобучил также с умыслом: помни, дескать, что как бы ни был страшен волк, а все равно шкуру свою для того и носит, чтоб люди из нее шапки шили. Все чабаны в волчьих шапках ходят и на волчьих дохах спят.

За спиной ружье, в кармане патроны. Чем сильнее густеют вокруг сумерки, тем все чаще я снимал варежку и ощупывал патроны. По спине бегут мурашки, и уж хочется, чтобы на дороге встретился волк. Встретился именно сейчас, когда еще не так темно и можно прицелиться.

Но волков нет, а темнота ближе подступила от подножья Файдзулы. Дорога пошла в ложок. Я прибавил шагу. До заимки осталось не больше километра. Кажется, что уже слышу запах дыма. Это окончательно успокоило. И я теперь даже не трогал патроны.

Но вдруг кинул машинально взгляд в сторону и остолбенел: в темноте, у подножья Файдзулы, плывут огоньки. Они то угасают, то двоятся. Их уже много. Значит, рядом с дорогой проходит волчья тропа, на которой появилась стая. Перешел на бег — огоньки поплыли следом. Спохватился: от волков бежать нельзя, все равно не убежишь. Пот неприятно холодит спину и подмышки.

Первое неосознанное движение — сорвал через голову ружье. Но стрелять в темноту бесполезно: волки ночью выстрелов не боятся. Надо просто идти, не упуская из виду огоньки. И я шел, даже несколько замедлив шаги. Огоньки плыли все на том же расстоянии.

Остановился, поднял глаза: небо над вершиной Файдзулы побагровело. Через несколько минут покажется луна. Все вокруг будет хорошо просматриваться, и тогда мне сам черт не брат: стреляю метко. С появлением луны стая исчезла.

В степном селении каждый случайный выстрел в звонкую морозную ночь или душным летним вечером всех повергает в смятение. И, услышав его, до утра уже никто не уснет: будут гадать — с чего бы это. И в воображении, распаляемом темнотой и тишиной, будут до рассвета мерещиться всякие страшные картины, и прежде всего разбойники, о которых каждый слышал немало разных былей и небылиц.

А утром окажется, что это сторож-старик у колхозных складов спросонья выпалил в столб, потому что тот показался ему приближающимся медведем. И будет потом разговоров в селении на целый месяц. Причем каждый будет смеяться над струсившим соседом, а все вместе — друг над другом.

Иное дело в тайге, на безлюдной тропе среди валежника и бурелома. Там выстрел надежда на встречу с человеком, хотя и незнакомым, у которого и табачком можно разжиться, и последними новостями запастись. Потерявший таежную тропу человек радуется случайному выстрелу, как неожиданно появившемуся спасению, и спешит на него. Выстрелами обмениваются близкие друзья, встречаясь после долгой разлуки. Выстрелами провожают друзей, с которыми, может быть, никогда уже не встретятся. Выстрелом дает знать о себе охотник, если подходит к своей заимке с хорошей добычей.