Новолунье - [53]

— А разве нельзя у нас организовать бригаду?

— Нельзя.

— Это почему же?

— Не положено. Там всего полтыщи гектаров посева.

— Но раньше же работали. И всем работы за глаза было.

— Верно. Хватало, когда на лошадях работали.

— Ну и пусть бы и сейчас на лошадях.

Председатель захохотал. И даже молчаливый бухгалтер, сидевший за столом в углу, не поднимая головы, задвигал ушами.

— Одичал ты, брат, в тайге, одичал. Да у нас скоро полно тракторов будет, комбайнов. Куда их девать? На выставку? Нет, конеферму нынче ликвидируем.

Отец угрюмо спросил:

— А гора Февральская?

— Что гора?

— Да ведь сто тысяч гектаров.

— Но каких? Пахотнонепригодная земля. Попробовали распахать, так знаешь, что получилось? При первой же буре всю землю унесло за Енисей.

— Можно овец разводить.

— Овцы по плану у нас не главное. Сено нужно для коров.

Отец поднялся, его разбирала злость, и он решил на этом закончить разговор.

Антон Дмитриевич тоже поднялся, побарабанил по столу короткими пухлыми пальцами, сказал:

— Отару мы вам оставим. Так и быть. Ну, а поскольку деревни не будет, значит, и школы тоже не будет. Как парень?

— Будет у родственников жить.

Обратно шли молча. Я понимал, что отец разгневан и ему надо успокоиться. За селом, на ровном, как столешница, берегу, присели отдохнуть. Я пулял с обрыва камни, а отец курил, обхватив колени, и все никак не мог успокоиться.

— Видишь ли, сена не хватает, — думал он вслух, — а кто острова запустил? До войны-то коров все окрестные колхозы кормили сеном, запасенным на островах. Тогда и острова были чистые. Эх, какие были острова! Они никогда не знали засухи. К осени ставили сотни стогов на каждом островке. В колхозах строго следили за тем, чтобы деревья никто не рубил, не захламлял поляны. А в войну весь этот порядок рухнул. Объездчиков не стало. Бабы лес ловить во время половодья не могли, да и некогда было. Всю зиму возили дрова с островов. Под корень пилили столетние тополя и березы, выкорчевывали черемуху. От пней пошла поросль. За тридцать лет кустарник там разросся, что клочку травы зацепиться негде. Вот теперь и бедствует скот. А разве трудно расчистить острова, свести начисто кустарники, распахать, засеять травой да потом следить постоянно, чтобы после половодья кустарник снова не оплел землю, — так ведь это же что получится? Корма скоту за глаза!

— Что, переезжать заставили? — спросил я уныло.

— Ну, это еще... как слепой сказал... посмотрим...

На другой день правление назначило отца старшим чабаном в чибурдаевскую отару.

Из всех зимних каникул мне запомнились только одни, которые я провел у отца на чабанской заимке. Мне к этому времени стукнуло лет тринадцать, и поэтому меня отпустили одного. Дело не в том, что до заимки надо было идти целый день, — это мне не в новинку, а в том, что дорога тянулась по глухим, безлюдным местам, по логам и увалам, где волки чувствовали себя хозяевами, особенно вот в такую зимнюю пору.

Но у меня было ружье, хотя и очень плохое, а потому мои родственники были спокойны. Имея ружье, не суметь отбиться от стаи — позор. О том, что мне дали всего три патрона, а в «святочных стаях» волков обычно не меньше десятка, все как-то забывали.

Сам я старался не думать об этом.

Я думал о том, что у меня за плечом ружье, а в кармане — патроны, что ночью буду на заимке. Надышал в воротник, шерсть его отпотела и, прихваченная морозом заледенела. Ресницы смерзлись, смотреть трудно. Надел варежку, растер щеки. Щеки притерпелись — не мерзнут. Поглядывая по сторонам, думал о гом, что у меня за плечом ружье, а в кармане — патроны, что зима уже смотрит на весну, хотя и январь только-только начинает свой счет. Вон даже Файдзулин хребет, что тянется справа от дороги, на глазах менялся несколько раз. В обед, когда я спустился в Терский лог, Файдзула, как обычно здесь называют хребет, был светло-голубой, с темными пятнами хвойных лесов по склонам и распадкам, а часа два спустя стал сиреневым. Сейчас, перед заходом солнца, снега на склонах горы потеплели, стали почти лиловыми. В декабре, например, они никогда такими не бывают. Значит, весна свое берет.

— Минька, — говорил, бывало, дед, — готовь сапоги, весна грозится.

— А ты почем знаешь?

— Глаза есть. Гляди, как вороны нахохлились. К теплу дело идет.

— До тепла еще глаза на лоб вылезут,— отвечал я дедовой же поговоркой.    .

— За два месяца не вылезут.

— А ты откуда узнал, что за два?

— Знаю, раз говорю. Второй день в ушах свербит. Значит, теплу быть.

Все эти штучки я запомнил с раннего детства. И считал, что меня уже ничем не удивишь. Но три дня назад пришел дядя Егор Ганцев и снова озадачил. Случилось это так...

Ночью поднялась метель. Дом вздрагивал словно живой. Хлопали о забор сорванные с крюка ворота. Крыша перестукивалась каждою тесинкою, а если перестука не было слышно, то казалось, что крышу сорвало и бросило под берег в Енисей.

Утром долго не светало. А когда дом наполнился серым полусумраком метельного дня, дядя Егор в распущенной рубахе, опираясь руками о подоконник, долго смотрел на Енисей. Противоположного берега не было видно. Метель не ослабевала. Сорванные с петель ворота торчали в сугробе на берегу.