Новолунье - [51]

Когда солнце остановилось над белогорьем Джойского хребта, что соответствовало примерно семи часам дня, основные дела были сделаны. Срубили пристройку. Поставили стропила. До вечера можно было бы и крышу покрыть, да тесу оказалось мало. Отец махнул рукой: сам обошью, выберу время.

Я слез с плах, которыми старые сени были забраны. Думал, сени будут ставить. Но отец и тут нашел причину: фундамент не готов. А какой там фундамент для сеней: пять столбиков вкопал, обшил драньем — вот и все. Все равно к зиме завалинку насыпать. Тут всего-то и дела на час — для такой артели. Но я понял, что отец хотел угодить мужикам. Как-никак, а сделано было много, мужики устали и ждали, когда хозяин пошабашит. На помочах так: пока хозяин не пошабашит, никто топор из рук не выпустит и на усталость жаловаться не станет. Дело добровольное, никто силком не тащил.

— Кончай, мужики! — крикнул отец. — Шабаш! Поработали — куда с добром! Остальное — и самому делать нечего.

Молодые мужики мигом — топоры в чурбаки и потянулись в карманы за папиросами. Но старички еще упрямились, постукивали топориками, покряхтывали, хотя всем было видно, что поясницы у них свело — не разогнуть. Такой уж они народ, старички. Всегда подведут дело так, чтобы иметь право поворчать на молодых.

— Вам бы за стол скорей. Известно, работать — мальчики, а есть — мужики.

Молодые не обижаются. Настроение у них веселое: одно дело — работа кончена, второе — остались считанные минуты до ужина.

— Мы привычные, нам все одно — хоть камни ворочать, лишь бы лежа...

Я, раздосадованный тем, что избу не покрыли, ушел на другой конец деревни.

Здесь, на обрыве, стоял, наклонясь над водой, старый-старый тополь. Очень толстый от корня, в два или три обхвата, метрах в трех от земли он раздваивался, а еще в двух метрах каждый ствол снова раздваивался. В широкой тени тополя всегда было прохладно, серебрилась нежная трава. Сколько бы на ней ни валялись, сколько бы ее ни мяли, к утру трава снова становилась свежей и влажной. По ней приятно было ходить босиком.

В прежние годы по вечерам здесь собирались возвратившиеся с пашни мужики — покупаться, покурить, а главное — послушать какую-нибудь бывальщину, на которую всегда были щедры наши старики.

Мало кто из мужиков обращал внимание на повисающее над водой огромное дерево, до самой вершины облепленное притихшей ребятней. В деревне все от мала до велика любили слушать бывальщину. Когда-то, говорят, тайга подступала к самым здешним местам. Но давно это было. Даже самые старые старики этого не видели, а слышали от своих дедов. Теперь тайга отодвинулась к Саянам. И только самые отчаянные мужики в деревне еще долго жили тайгой, нанимаясь на работу в Сизинский леспромхоз. Но и этих мужиков становилось все меньше. Только мои отец да дядя Егор Ганцев дольше всех не вылазили из тайги. На них все глядели с уважением и в то же время жалели: отпетые головы.

Но как бы то ни было, смутные зовы саянской тайги неистребимо жили в душах местных жителей, переходя из поколения в поколение. Потому-то и стихала до замирания сердца деревенская вольница, боясь пропустить хотя бы одно слово из рассказов какого-нибудь случайно попавшего к нам таежника.

Сходили на нет длинные речные сумерки. Умирал костер. Отходила ко сну деревня, нахохлившись расплывшимися в темноте избушками. А мужики и ребятишки все не снимались со своих мест.

Кончалось тем, что какой-нибудь парнишка, задремав, срывался с тополя в воду. Отец того парнишки спокойно поднимался, подходил к берегу и ждал, когда сын, нахлебавшись спросонья воды, стуча зубами и беззвучно хныча, чтобы смягчить обязательный подзатыльник, выбредал на берег. Отец брал парнишку за ухо, и они поднимались на яр. За ними тянулись остальные.

Хорошее было время!

Потом, когда многие переехали в Шоболовку, стало здесь тоскливо. Я иногда забирался на вершину тополя, всматривался часами в синеющие плесы Енисея, ожидая плота. Но плот, как всегда, появлялся неожиданно. Вынырнет откуда-то из-за острова, и в уши ударит волнующе знакомый окрик лоцмана.

Сердце оборвется от радости. Значит, прибиваются к берегу!

Но уже снова долетает команда лоцмана:

— Ша-ба-а-аш!

Плотогоны садятся на греби, задирая их над водой, те блестят золотом, сверкают серебром. Мимо!

Вот и в тот вечер я очутился на вершине тополя. Вдруг появится из-за острова плот, а так как уж поздно и поблизости пристать негде, то плот останется у деревни на ночь. Ну, если не плот, так пароход может пройти к верховьям — тоже хорошо. А все дело в том, что мне не хотелось оставаться дома. Я не любил, когда дома гуляли. Кричат, спорят — ничего не разберешь.

— Залез на вершину и думаешь, что самый умный! Задавака!

Я глянул вниз. Нюрка, заплетая и расплетая свои косички, что делала постоянно, когда руки ничем не заняты, стояла на берегу и показывала мне язык. Я подумал было спуститься, наподдать ей, а потом убежать. Благо ребятишек на улице нет и никто дразнить не будет. Но пока слезал с дерева, решимость моя прошла. Я понял, что наподдать не так просто.       

Нюрка презрительно глядела па мои сжатые кулаки и явно наслаждалась моим бессилием. Она знала, что я тугодум, умею только рассуждать по-взрослому, а чтобы сказать что-нибудь обидное — кишка тонка. В минуту гнева у меня словно отнимался язык: молчу как рыба. Самые ехидные слова приходили потом, когда я уходил домой и, залезая под отцовский полушубок, начинал думать спокойнее.