Новолунье - [50]

— Ну, что там. Ждите и нас скоро. Долго тут не протянем. Как-никак жить там веселее. Село большое. И школа, и медпункт. А тут что, схватит живот — беги хоть на карачках на конюховскую: лошадь тебе конюх не пригонит.

Увозили только избы да сени. Сараи, навесы, заборы — все бросали. Первое время странно было их видеть возле исчезнувшего жилья, на месте которого торчали только глинобитные печи.

Вечерами, в сумерках, к развороченному двору приходили мужики, бабы. Делили оставшийся трухляк — на дрова. Печи разбивали ребятишки. Вскоре на месте бывшего жилья оставались только комья обожженной глины. Да еще плетни.

Когда отец вернулся из тайги, весь бывший край деревни выглядел заглохшим пустырем. Только кое-где из бурьяна торчали полуистлевшие плетни огородов. А о том, что здесь совсем недавно было жилье, напоминали жирно разросшиеся черемуховые рощицы бывших палисадников. Расползался по берегу малинник. А после очередного половодья, когда деревня двое суток до самых окон стояла в воде, на пустыре густо полезли тополя. Первыми облюбовали эти места куры: тут им легко прятаться от орлов. Бабы сначала с ног сбились, отыскивая яйца своих несушек. Потом махнули рукой, и яйца на пустыре считались ничейными.

— А зачем плетни разбирать? — спросил я отца, когда мы уходили на пустырь.

Отец долго не отвечал. Потом, остановившись на полянке, сказал:

— Зачем, говоришь... Дереву расти мешают. Все плетни, Все палки, все сучья надо убрать, а где густо — вырубить. Тогда так расти все начнет, что я те дам! Не успеем мы с тобой оглянуться, а уж тут роща будет. Я без лесу, паря, теперь не могу. Привык в тайге. А потом... кто его знает!.. Может, тут совсем по-другому жизнь пойдет. Наедут люди, дома понастроят, а тут парк готовый. По выходным дням гулять будут.

Я в недоуменье посмотрел отцу в лицо: шутит, поди... Но отец был скорее задумчив, чем весел.

— Кто наедет-то? — спросил я. — Председатель норовит последних в Шоболовку перевезти...

— Председатель — человек не здешний. Нашего брата ему понять трудно. Хотя человек он и умный, а не может в толк взять, что люди к своей земле душой прирастают, Я вон сколь лет по тайгам слонялся, а вот невтерпеж стало — вернулся к своему берегу. А ему что: в Шоболовку перевезти легче, чем строить здесь школу, клуб, электричество тянуть... Ну да поживем — увидим, как оно все обернется. Только меня с этого места не сковырнуть.

Отец мельком оглядел окрестности и принялся выдергивать из похилившегося плетня, заросшего малинником, двухметровые колья...

— Таскай помаленьку к дому — там сожгем потом.

Народу на помочь собралось много. Пришли званые и незваные. Приехали даже из Монастырки, семь мужиков. Когда отец работал в леспромхозе, много друзей-приятелей завелось у него по верхнеенисейским деревням. Тому крышу перекрыл, другому баньку сгоношил, а третьему сени либо избушку перетряс — и все от его доброты. Как не помочь такому человеку.

Но явились и такие, что спокойно доживали свой век в отцовских, а то и в дедовских избах, срубленных из лиственничных бревен, а значит, и в услугах отца нужды не имели. А вот пришли. Не могли не прийти. Так как хорошо знали, что отец вернулся из тайги насовсем, а стало быть, не с пустым карманом, как прежде... При такой возможности да не прикопить на первое обзаведенье — значит быть круглым дураком. Отца таковым отродясь не считали. А раз есть деньги, будет и хорошее угощенье.

Работали ладно. Старались со всем делом засветло управиться, чтобы осталось время для ужина. Степанида с теткой Симкой то и дело выбегали из бани, где готовили еду, набирали целые охапки свежих щепок и бежали назад, приплясывая.

Косясь им вслед, дядя Егор Ганцев явно усердствовал и покрикивал на молодых мужиков:

— Разуй глаза — обуй ноги! Как пазы-то, пазы выбираешь? Заподлицо, заподлицо делай!..

Мужики отшучивались:

— Да что возиться? Мох-то на что? Подложим моху потолще, клинышки подобьем...

— Да-а, — усмехался мой отец,— давно говорится: кабы не клин да не мох, так и плотник бы сдох!..

— Говорится-то давно, — не сдавался дядя Егор, — да вот делается-то по этой пословице недавно. Это ведь у вас, у молодых, вся надежда на клин да на мох. Потому и каждый год избы перетрясаете. Эх, горе луковое, работнички чертовы! Вот перемрем мы, старики, скоро — как жить станете?

— Ну тебя, Егор, еще и поленом не уходишь. Гляди, так нас еще всех переживешь.

Я сидел верхом на старых плахах, из которых щипцами вытаскивал ржавые гвозди, и думал о том, что хорошо бы, чтоб дядя Егор, этот интересный добрый мужик, никогда не умирал, а так бы вот и жил всегда, покрикивая на молодых и косясь на приплясывающих баб.

А дядя Егор, заметив, видно, что я задумался, крикнул:

— Ты что, со щипцами маешься? Гвоздодер возьми!

— Какой гвоздодер?

— Вот те на! Хочешь плотником быть, а не знаешь, что такое гвоздодер.

— Я совсем не хочу плотником.

— А говорил.

— Не говорил я.

— Рази? Ну, стало быть, это кто-то мне в Шоболовке говорил. Ну, а кем же ты хочешь быть?

— Конюхом.

— Конюхом?

Мужики грохнули хохотом.

Я не понимал, чему они смеялись, и потому в недоумении глядел то на одного, то на другого.