Новолунье - [57]

— Нет, это не облака. Это метель снег на вершине крутит. Верховая метель. Сюда она, правда, придет не скоро. Пока спустится — часа три пройдет. Вот за это время и надо все сделать. И главное — кошару проветрить. Ты смотри, я сейчас в денник отару выпускать буду. Как вся выйдет, ворота запру. Тогда беги и отпирай боковые ворота. Пускай сквозняк гуляет. Подмерзнет — чистить легче. Скреби лопатой — и все.

— А сильный буран будет?

— Здесь-то нет. У нас заветерье. А все равно долго оставлять отару опасно. Снег несет. И волки с подветренной стороны подходят — собаки не услышат.

Тетка Серафима отодвинула засов и проворно отскочила к стене, заслоняясь створкой ворот. Другую створку серый поток отары с хрустом отбросил в сторону и потек к деннику. Я мигом оценил обстановку и кинулся к калитке. Но на сене, кучками раскиданном возле стен загона поскользнулся, и по полушубку затопали копыта. Через минуту овцы жевали сено, довольные и спокойные. Через образовавшийся пустой круг загона ко мне бежала тетка Серафима. Я встал, оглядывая полушубок.

— Ну что? — спросила тетка Серафима.

— Ничего. Все в порядке. Пьяных нет. Вот полушубок измазал.

— Нашел о чем заботиться. Была бы голова цела. И как мне на ум не пришло предупредить-то!

— Вперед наука, — буркнул я и пошел отпирать боковые двери. Прошел от двери к двери по кошаре и удивился: никакой подстилки. Овцы спали на мерзлой звонкой, как железо, земле. «Как не простывают? Хотя полушубки у них— дай бог любому!» Из закутка достал деревянную лопату, стал соскребать навоз в кучу. «Да тут всего на полчаса. Дома от одной коровы — и то дела вдвое больше. Хороша работенка: помогай, кому делать нечего». Из отгороженного угла на меня косились две большие откормленные лошади. Я узнал их: Игренька и Карюха. Наклоняясь за сеном, скрипели обротью.

В проеме двери появился отец.

— Чистить взялся? Ну, давай, давай! Я пока запрягать буду. Потом вывезем.

— Я сам запрягу, — сказал я, разгибаясь. Я боялся, как бы отец не стал перечить. Наверно, все еще злость на волчицу не прошла.

Навоз вывезли на специально вырезанную в снегу площадку, сложили аккуратно, утоптали.

— А это для чего? — спросил я. Дома навоз в огород вывозят, а весной его в землю запахивают. А здесь что с ним делать собираются?

— Печь топить. А ты не знал? Вот те раз. Приезжай летом — кизяк резать станем. А то как же. Река далеко. Сушняку не наловишь.

— Зачем ловить? Вон по горе какой сосняк стоит.

— За этот сосняк, паря, штраф платить надо. А то и за решетку попадешь. У нас тут сучья собирать — и то билет бери. Совсем обезлесели. А вот дед твой говорил — не так раньше было. По всем берегам темный лес стоял, — И, дернув поводья, проговорил: — Ну, поехали, что ли.

Подниматься надо было в гору. Но я решил, что пустые сани такому коню и рысью вымахать ничего не стоит. Распонужал так, что отец чуть было не вылетел в снег на раскате.

— Куда гонишь, дурень? Коня запалить хочешь?

Но я не успел натянуть вожжи: конь рухнул на бегу, захрапел и начал бить копытами. Я бросил вожжи и беспомощно оглянулся на отца. Тот выскочил из саней, выхватил нож, рассек сначала подпругу, а потом супонь. Конь полежал немного, приходя в себя, потом стал подниматься. Стоял, широко расставив ноги, вздрагивая всем телом встряхивая ослабевшую сбрую.

Отец связывал рассеченную перетягу, а я чувствовал себя виноватым, но в чем именно был виноват — не знал. Спросил отца.

— Отчего, говоришь? Да все от того же самого. Заставь дурака богу молиться — он лоб расшибет. Зря я понадеялся на тебя. Перетягу сильно затянул! Хомутом шею подперло. Надо, чтобы между хомутом и шеей свободно проходила ладонь. Особенно если в гору. Понял?

Я промолчал. «Сам виноват, что не подсказал, — думал я, — а на меня злится». Раньше-то я ездил только в седле.

Файдзула сердился все явственнее. К полудню вершину хребта уже трудно было разглядеть. Два небольших с утра белых облачка срослись, расползались по ясному небу, потом стали разбухать на глазах. Прохватывал ветерок и здесь, в распадке. Обитатели заимки тревожно поглядывали на вершину хребта — там бушевала, разрастаясь, белая буря. Тоскливо кричали овцы, переставали жевать сено, поглядывали на закрытые ворота кошары.

Тетка Серафима только что напоила овец, вошла в кошару. Мы с отцом засыпали в кормушки овес. В промежутки кормушек набивали сено: кто знает, на сколько дней «рассердился» Файдзула. Бывает, буря целую неделю не стихает.

Наконец все приготовили — стали загонять отару. Овцы, чуя приближение бури, бежали в ворота охотно. Кричали еще сильнее. Но вот отару заперли в кошаре. Крики разом стихли. Только слышался легкий, текущий шумок: шелестело сено на губах успокоившихся животных. Мы ушли в избушку. Днем кошару сторожат одни собаки. Волки разрывать крышу решаются лишь от великого голода, и только ночью.

Пока раздевались, шуровали печку, не заметили, как загудела крыша. За окнами полетели белые мухи.

Я выглянул в окно: у ворот, свернувшись клубками, лежали собаки. Их заносило снегом. Вскоре они превратились в снежные бугорки.

В избушке все стихло. Тетка Серафима сняла валенки, положила их на табуретку подошвой к печке, надела сапоги с кирзовыми передами и хромовыми короткими голенищами.