Новолунье - [43]

— Не-е, здесь успеется. Надо там сначала хороший сушняк взять. А то вдруг вода поднимется — тогда там все, что есть, как корова языком слизнет.

— Да откуда воде подниматься? Сам же говорил, что в конце мая разливается, когда снега в горах таять начинают. А сейчас вон смотри — горы синие. На самых зубцах только белые, так это ледники, они никогда не тают.

— А дожди?

— Что дожди?

— Ты знаешь, какие дожди в горах бывают? Не-ет? Ну вот, а говоришь. Отец вон рассказывает... Как зарядят, так на целую неделю. Реки в одну ночь из берегов выходят, бывает, что заимки сносит. Летом-то воду не ждут, не то что весной, а она ночью как хлынет, только держись. А о дровах и говорить нечего, ни одной коряжки не останется.

— Ладно, — сказал Ларька, не меняя позы, — мне хоть куда, я на все с удовольствием. На Черемшаниху так Черемшаниху. Я ведь и насчет денег утром просто так говорил.

Лодка была нагружена так, что борта высовывались над водой не более, чем на два пальца. Чтобы не зачерпнуть, приходилось плыть очень осторожно. Ларька выдохся еще у противоположного берега, где он пихался шестом, растрачивая силы вдвое больше, чем это требуется даже при самой незначительной сноровке. Теперь притих и молча смотрел на приближающийся берег. Лодку, сильно сносило по течению. Причалили за деревней, у входа в протоку. Чуть передохнув, стали пробираться на веслах под обрывистым берегом.

Я весла опускал так осторожно, что лодка шла совсем бесшумно. Показался упавший с обрыва почти истлевший плетень давно брошенного огорода, подмываемого весенним половодьем.

Вдруг над обрывом, в кустарнике, кто-то заругался.

— Кыш, проклятые! Нет на вас погибели, на чертей окаянных! Чтоб вам провалиться в тартарары и ни дна вам там и ни покрышки! Не успеешь прогнать — уже опять черти несут...   Ларька заулыбался.

— Вот это закручено, я понимаю, — сказал он, задрав лицо кверху, и качнул лодку так, что она зачерпнула воды.

— Это Нюрка, — сказал я, недовольный тем, что лодка «хлебнула», — гусей погнала под увал, вот и повторяет мать. Ты как-нибудь подкарауль ее за деревней, когда теленка пасти будет, вот наслушаешься — уши завянут. Я как-то хотел тетке Симке рассказать, да потом одумался.

— И правильно сделал. Ябедничать — это девчонкам только простительно.

Лодка, осыпая носом комья с обрыва, остановилась в узеньком — едва человеку с коромыслом пройти — яру, напротив избушки тетки Симки. Ларька глянул на обрыв и присвистнул:

— Да-а, паря, работенка нам предстоит мужицкая.

— А ты что думал. Работать — мальчики, а есть — мужики. Начинай потихоньку.

Увидев выбрасываемые на берег дрова, пришла тетка Симка. Мы делали вид, что заняты и ее не замечаем. Тетка Симка видела это и, не зная, как приступить к разговору, добрела круглым загорелым лицом, а потом, спохватившись, сбежала по яру, забрела до колен в воду и стала помогать выкидывать из лодки сушняк. Но длинные и толстые палки, иные с корнями на конце, застревали среди других таких же коряжин, и все дело путалось. Поняв это, тетка Симка вышла из воды, сказала:

— Ладно, вы тут лучше без меня управитесь, а я тем временем вам стерлядки пожарю. Только что у Степаниды купила — мужиков угощать. Заодно и вы пообедаете.

— Да нет, тетка Симка, — сказал я, присматриваясь, как бы половчее выдернуть из кучи большой и суковатый еловый хлыст, принесенный водой, видимо, с далеких лесоразработок, откуда-нибудь с Уса или Кантегира. — Мы ведь это бесплатно, от нечего делать решили вам на зиму дров заготовить.

— Ну, насчет платы, Миня, за мной не пропадет, — весело сказала тетка Симка и проворно пошла на яр.

Я разозлился на себя. В самом деле, дернул же черт за язык — вспомнить про плату. Чего доброго, еще подумает, что я специально напомнил. Но, столкнувшись глазами с Ларькой, понял, что тот доволен таким оборотом дела. Ухмыляющееся лицо Ларьки убедило: о деньгах он утром говорил вполне серьезно.

Лодка, освобождаясь от дров и поднимаясь на воде, становилась все более неустойчивой. Ларька два раза чуть было не опрокинулся за борт. На третий раз, выдергивая из кучи палку, он не рассчитал силы и опрокинулся через сиденье в нос лодки. Задрав ноги, он чуть не завыл от боли: спиной угодил на сложенную кучкой цепь, за которую лодку на ночь примыкают к вкопанному в землю пню. С берега послышался смех. Ларька опустил ноги, раскрыл глаза и увидел Нюрку. Она стояла над обрывом и смеялась. В руке она держала букет мелких луговых цветов.

Ларька хотел обругать Нюрку, но я его опередил:

— Что заквохтала? Яичко снесла, что ли? Может, нам покажешь?

Нюрку передернуло. Она перестала смеяться и сказала:

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Подмазуля несчастный! Думаешь, если дрова взялся нам плавить, так и дразнить тебя перестану?

Мы с Нюркой перебранивались, а Ларька набрал в охапку сушняка и понес на яр. Кинув все это в кучу, он стал незаметно обходить Нюрку.

Нюрка, ничего не подозревая, продолжала дразнить меня:

Эх ты, мазница,

Давай дразниться!

Бе! Бе! Бе! Бе!

Это наконец вывело меня из терпения. Выбрав сучок потоньше, решил запустить им в Нюрку. Но, подняв голову, я застыл с раскрытым ртом. Как раз в этот момент Ларька прыгнул от кучи дров и с разбегу толкнул Нюрку с обрыва так, что и сам чуть не полетел следом. Нюрка, почувствовав за спиной дыханье Ларьки, в последнее мгновение обернулась, но это ее не спасло, только успела схватить воротник Ларькиной рубахи и разорвала ее до самого подола.