Новолунье - [33]

— Дались тебе эти коробки, — сказала она, — мало их под навесом лежит. Кому они нонче нужны?

— Кому, кому... У меня завхоз еще в третьем годе просил. И жинаевский учетчик удочки закидывал: дескать, как и что? Да лихорадка меня подвела. А то бы давно сплел.

— Да у них уже давно мотоциклы куплены. Зачем им короба-то? Гляди, так машины купят.

— Нашла что сказать. Что она — твоя машина? Гроб на колесах. Сегодня ты на ней едешь, а завтра она на тебе. Без короба не обойдешься. Нет, запомни, Степанида, моего ремесла на мой век хватит. За глаза. А тут еще забота... Что, одна мантулить будешь? Какой-никакой, а заработок. Вернется Ганька — пристройку делать будем.

— Жди, когда вернется... когда рак на горе свистнет.

— А что, не удавится — так явится. Никуда твой Ганька не денется. Ты о себе больше хворай. Семья. Минька подрастает. Да и свой, бог даст, появится.

— Поздно, — вздыхает Степанида.

— Э! — горячился дед. — Это никогда не поздно. Я в ваши годы еще не знал, к кому свататься. А смотри, четырнадцать душ намастерил — успел. Говорю тебе, что это никогда не поздно.

К вечеру приплыла тетка Анна. Осталась ночевать. Достала из-за пазухи письмо от бабушки Дарьи, кликнула деда и, усевшись на крыльце, стала читать. Я послушал немного и ушел в деревню: там, на верхнем краю, уже пиликали на гармошке. Подошел, постоял возле парней и девчат и в сумерках задами пробрался на свой огород. Незаметно через подсолнухи пролез под навес, завернулся в полушубок и стал прислушиваться к звукам наплывающей ночи.

Степанида и тетка Анна все еще сидели на крыльце и обсуждали предстоящий приезд в гости бабушки Дарьи с невесткой Валькой.

— Не фартовая она у нас.

— Кто?

— Тетка Дашка, — говорила тетка Анна глуховато. — Не фартит, и что будешь делать?..

— Чем ей плохо? — спрашивала Степанида. — Живет при сыне. Какой ни есть, а сын. Да и невестка вроде ничего бабенка.

— Мужикам черта ли. Того же Егорку взять. Рад-радешенек: баба есть, а понятья нет, что рожать не будет. Опять все старухе сухота — внука надо. Я ей возьми да напиши: Физка наша лечит... Вот они и надумали махнуть сюда.

Бабы замолчали. Я думал, что они ушли. Но стука дверей не было слышно. А тут тетка Анна снова заговорила.

— Тебе бы тоже не грех показаться. Родного дитя надо иметь.

— Зачем мне... У меня Минька заместо родного. Да вот маета мне: что-то какой-то другой он нонче. Иным часом глянет так, аж под сердцем засосет.

— А ты-то на что надею держишь? Неродной, он и есть неродной. Пока мал — ластится, ласки ищет. А подрастет — и думать перестанет. Недаром говорится: сколько волка ни корми — все в лес смотрит.

— Нет, он не такой. Тут что-то не то. А что — никак ума не приложу.

Утром мы с теткой Анной поплыли на ту сторону Енисея. Высадил ее в полверсте от заимки Решетниковой, где она жила, а сам стал спускаться к Черемшаному. Сидел на корме, положив на колени — поперек лодки — весло. В эту пору вода в Енисее низкая и течение такое тихое, что лодку несло почти незаметно. Да и я не спешил. Я вообще никогда не спешил на реке. И совсем не любил Енисей в пору Половодья — в конце мая, когда река, взбухнув от таежных речек, разливается на целый километр в ширину, заливает все острова и косы, порой смывает со своих берегов крайние избушки деревень... Весной, в мае, как рассказывали плотогоны, даже самую малую таежную речку в Саянах никто не пересечет ни вплавь, ни верхом на коне. Вечные снега, покрывающие хребты, наполовину превращаются в воду, и она со страшной силой обрушивается на русла почти задохнувшихся за долгую зиму таежных рек. И чуть живые ручейки и речушки превращаются в яростно ревущие горные реки, и они, стараясь как можно скорей прорваться к Енисею, срывают на своем пути вековые кедры в обхват, с грохотом коверкают скалы. Многие поколения плотогонов окончили свои дни на этих коварных реках со странно звучащими тувинскими и хакасскими названиями: Ус, Кантегир, Чебеж, Джой, Арадан.

Сейчас в Чибурдаихе только отец мой да Ганцев по-прежнему ежегодно вербуются и уезжают в Саяны на лесоразработки. Другие мужики, уцелевшие на войне, один за одним оторвались от древнего ремесла своих отцов, дедов и прадедов и теперь работают в колхозе — кто плотником, кто трактористом, а иные и в начальство выбились: старшие чабаны, бригадиры, механики.

«У всех семьи как семьи, — часто думал я, — одни мы... ни то ни се. И Степаниду тоже винить… Сколько лет одна да одна. Эх! Пошел бы отец в колхоз чабаном жизнь была бы — помирать не надо. И хозяйства можно было бы по меньше держать, и на огороде бы здоровье не гробили. А то на что жить? Отец зарабатывает много, да домой-то одни гостинцы приносит. Деду пора бы на печке лежать и в потолок поплевывать, а он последние силы на коробах гробит. А то, глядишь, и еще бы десяток-другой лет пожил. Одна надежда на Степаниду».

Справа высоко по небу идут Саяны. Белеют вершины хребта Борус, дальше на восток — Танну-Ол, а еще дальше — Улуг-Хем... Я гляжу на них и сперва никак не могу понять, что именно меня тревожит сейчас. Э! Да ведь они еще вчера были совсем другими... Снега сверкали только на острых, как волчьи клыки, гольцах хребта Борус. А сегодня горы сплошь белые — до самой синей полоски опоясавшей их тайги. «Коротко лето в горах! Нелегко сейчас там отцу, — думал я. — Ведь он не из обычных плотогонов, что гоняют плоты по Енисею, затягивая длинные таежные песни. Он из тех, которые гоняют лес на горных реках — от верховьев к устью, — постоянно рискуя жизнью».