Новолунье - [32]

По невидимой тропинке, почти сливаясь с косогором, Степанида поднялась на увал. Теперь она шла на фоне закатного неба в сторону деревни, помахивая прутом, но так и не оглянулась ни разу на Филину землянку. Тот глядел ей вслед и мял в руках новую дешевую кепку. «Вот дурак! Влюбился, а она ему в матери годится», — подумал я, отыскивая в кустах лодку.

Ежегодно уже с апреля я выбирался из избы, поселялся за стайкой, под соломенным навесом, где дед хранил приготовленные на продажу кадушки, корыта, плетенные из черемуховых прутьев тарантасы. Там, под навесом, и спал все лето, кочуя по коробам: продавался один — я переселялся в другой.

Незаметно через огороды пробрался к себе. Но уснуть долго не мог.

— Погоди! Придет отец — он тебе покажет, где раки зимуют, бормотал я, думая о Степаниде, — Узнаешь ты у меня, куда купаться ходить...

Но, вспомнив отца, перестал злиться: «Так ему и надо! Бродит по тайге, а собственная жена без призора. Тут любая избалуется».

Я уснул перед петухами, когда на тополях в огороде стала пошевеливаться утренним холодком листва, а за рекой, над тайгою, уходящей в синие горы, зачиналась заря.

Несколько дней я избегал встреч с теткой Степанидой. Мне казалось, что она уже не будет любить меня, как прежде, да и я сам не хотел ее любви.

Все эти дни жил на острове. Спал в шалаше. У входа вечерами чадил костер, отгоняя комаров. За Самоловным перекатом, в улове, стоял перемет, и я поймал уже несколько хариусов. Зацепилась один раз и стерлядка. Я решил отплавить ее деду.

Домой поплыл после обеда, когда Степанида должна была уйти на сенокос. Сидя в лопашнях, я греб и греб и обернулся только тогда, когда лодка носом торкнулась в мостки.

— Вот хорошо-то, что приплыл, — сказала Степанида, я как раз пельмени сготовила. Хорошо бы, думаю, ты приплыл сегодня. Пельмешками угостить. Только я подумала, и ты выплываешь из-за острова. Легкий ты у меня на помине.

Не ожидавший такой встречи, я стоял в лодке и растерянно смотрел на тетку Степаниду. Она, наклонившись с мостков над водой, обрезала ножницами ботву морковок, толстый пучок которых торчал в разные стороны в ее загорелом кулаке. Я перевел взгляд на воду и с минуту следил за тем, как стая пескарей теребила зелень.

— Миня, — крикнула Степанида, — ты куда это засмотрелся, лодку-то несет твою... Держи!

Степанида забрела в воду и, ухватившись за цепь, поволокла лодку к берегу. Глядя на полные и белые ноги ее, я вспомнил, как она на закате перебредала протоку у Самоловного переката, и покраснел. Степанида оглянулась, увидала мое лицо, смутилась и опустила юбку, замочив подол. Бросила цепь в лодку и, перебирая по борту руками, толкнула ее к берегу. Выгибая широкую спину и оголяя круглые плечи, шарила руками в мутной воде между упругами[4], ловила стерлядку и хариусов. «Что-то она сильно ласковая», — думал я. Эта мысль мигом погасила вспыхнувшее было доброе чувство к тетке Степаниде. Я так и не сказал ей ни слова. От нее тоже не укрылась настороженность. Когда поднимались на яр, Степанида оглянулась — хотела, видимо, что-то спросить, да передумала.

Дед ел уху. Похваливая меня, поглядывал незрячими глазами. Совсем было собравшийся помирать, он в последние два года неожиданно окреп, стал помогать Степаниде по хозяйству, а недавно заговорил о коробах для тарантасов. Но плыть через Енисей на Черемшаный за прутьями опасался. Да и Степанида отговаривала:

— Тебе, тятя, и так работы за глаза. Минька рыбачит, а за гусями смотреть некому.

— Гусей Тузик караулит, — возражал дед.

— Тузик ваш караульщик никудышный, — вздыхала Степанида, — надысь опять двух недосчиталась. Гляди, так коршун уволок.

— Зачем зря говорить, что не следует, — сердился дед, — рази гусь коршуну поддасся? Гусь он што, курица тебе? От коршуна только курям беда. Гусь — он тебе самого борова заклюет. Ты посмотри-ка, он его как огня боится. Вон филин, на што птица шальная, на волка, на лисицу нападает, а гуся не тронет.

— Так кто, по-твоему, гусей сбондил?

— Известно кто. Люди. Кому еще окромя?

Дед хотя и плохо видит, а с меня глаз не спускает, будто чувствует что-то, знает.

— Деда, — спрашиваю я, — а как филин на волка нападает?

Дед кладет ложку, разглаживает ладонью усы, улыбается, глядя в стену. Уж на что уху стерляжью любит, а все ж и ее не может не променять на удовольствие рассказать какую-нибудь неправдоподобную историю.

— Как, говоришь? Да проще пареной репы. Ему, филину-то, главное что? Чтобы дерево рядом было. Выследит: зайчишко, лисица ли возле остановится, бац — одной ногой в тело вцепится, а другой в дерево.

— Ты сказал: на волка...

— А что ты думаешь. И волка не побоится, если на марала бросается. Я сам раз подстрелил марала в Саянах, а у него на спине полфилина болтается. Вцепиться-то вцепился, а удержать силы не хватило. Так и сдох из-за своей жадности. Мяса, дескать, много, на целую зиму хватит, а о том не скумекал, дурная башка, что это марал, а не зайчишка. А я-то что тебя попросить хочу... Сплавал бы завтра на Черемшаный, нарубил бы мне прута на короб...

— Ладно.

Дед обрадовался и снова принялся хлебать уху. Степанида глядела па него, покачивала головой.