Новолунье - [31]

— Ну и черт с ней.

— Что ты, миленький! Как сильно соскучишься, напиши — я приеду за тобой.

В Казанцевой, ожидая попутки, Степанида задумалась и не сразу поняла, что кто-то взял ее за руку. Встрепенулась:

— Минька! Ты как здесь?

— Проше простого. Шел грузовик из Кызыла, я поднял руку — он остановился. Залез в кабину и приехал.

— Придется теперь обратно ехать, а то хватятся, шуму

наделают...

— Не хватятся. Я Ларьку попросил сбегать и все рассказать.

— Какого Ларьку?

— Друг мой. Мы вчера с ним подрались за воротами... Ну, а потом подружились.

— Вот умник ты какой, — погладила меня по щеке Степанида, — все уладил как следует. Ну, тогда домой поедем.

Постояли еще немного, и я спросил уже другим голосом:

— А ты заступишься, когда тетка Анна приедет?

— Боишься?

Я промолчал. И Степанида сказала:

— Обязательно заступлюсь. Хватит ей командовать. Ты теперь и сам взрослый. На-ка, бери деньги, покупай билеты. А я отдохну покамест...

Жизнь тетки Степаниды с новым замужеством вошла в спокойные берега, и это сразу же отразилось на внешности: она сильно раздобрела. У мужиков, как сойдутся трое-четверо, только и разговору о ней. Невольно слушая эти разговоры, я злился на отца: чего ему надо в тайге? А жене без него проходу нет.

Сегодня Степанида с утра стирала на берегу, возле бани, а мы с дедом под яром чинили лодку. Дед вырезал из старой жести заплаты, прилаживал к ним байковые лоскутья и прибивал все это к днищу перевернутой лодки. Днище чинено-перечинено. И что за чертов старик? Первый в деревне плотник, столяр, бондарь. А лодчонку выдолбить не может. Сегодня я спросил его об этом. Дед держал в губах маленькие гвоздики, которыми «пришивал» жестяные заплатки. Посмотрел на меня, как на дурачка, высыпал в ладонь гвозди, сказал:

— Чунарь ты, чунарь и есть. Бестолочь, да и только. Одно дело кадку собрать или гроб сколотить, а другое — лодку развести...

— Что мелешь? Разводят гусей, а лодки долбят.

Дед опять, как прежде, посмотрел на меня и сказал: Вот я и говорю: вроде большой, а голова не кумекает. Больше ничего не скажешь? Ты видел хоть одну тополину в лодку толщиной? Долбят... Выдолбить всяк дурак сможет. А вот развести ее после этого — голова нужна! Каждый к своему делу с малолетства привыкает. А если мы начнем друг у дружки дело перебивать — морокуй, что получится?

Я решил, что с дедом мы все равно не поймем друг друга.

Позади скрипнула уключина. Я обернулся. Возле берега, помахивая веслами, плыл на пестро раскрашенной лодке Филя Гапончик. Он поздоровался с дедом, а проплывая мимо Степаниды, притормозил лодку, сильно гребанувшись назад. Что-то сказал Степаниде. Та, локтем согнутой голой руки отбрасывая со лба волосы, мельком глянула на нас с дедом, засмеялась. Филя поплыл дальше и вскоре скрылся за островом.

Я забеспокоился. Филя, ушедший в бакенщики, на острове вырыл себе землянку. А я там недавно поставил новенький перемет, присланный отцом из тайги. Уж если найдет его Филя — ни за что не отдаст. Надо плыть на остров, переставлять. А дед с утра затеял починку лодки, конца этому не видно. Вот уж и обед прошел.

Степанида выполоскала на мостках белье, развесила на тыну и ушла с прутом на огороды. Наверно, за теленком. Время к вечеру скоро повернет, а дед все кряхтит да постукивает молоточком по днищу. Я совсем измаялся: «Эх, если бы не боялся водяного, давно бы убежал к Самоловному перекату и перебрался бы на остров». Там теперь совсем неглубоко. Коням до брюха едва достает.

Все-таки я пробрался на остров перед закатом. Спрятал в кустах лодку. Побежал в забоку — мелкую рощицу в ложбине. Перемет стоял на месте. Я спрятал его подальше и спокойно отправился домой. У Самоловного переката, не доходя шагов двадцати до землянки Фили Гапончика, услышал в кустах разговор. Бросился в траву, по кромке берега пополз на голоса. На небольшой затененной полянке под широкой черемухой сидела Степанида.

Она слегка откинулась на левую руку, правую запустила Филе в его черные и жесткие, как конский хвост, космы, глядела куда-то поверх за кусты.

Филя что-то бурчал. Я, пока не отдышался, не мог разобрать ни одного слова. Вот Степанида резко ответила ему. Я понял это по тому, как шевельнулись ее тонкие припухлые губы. Филя вскочил, обхватил ее колени, тряхнул головой.

— Бросай ты его к шуту и переезжай ко мне.

— К тебе? В землянку?

— Да если хочешь знать, так я в этой землянке помирать не собираюсь. Мы с тобой в Минусинск подадимся. У меня денежки есть. Накопил. Избушку в городе купим. У меня там дядя — председатель горсовета. Устроит. А на что тебе Ганька сдался? В год два месяца жила с ним — нет ли? Старика да ребенка чужого кормишь. Эх, как подумаю, так аж кошки по печенкам скребут! Ну? Дак как?

— Ладно. Чего болтать зазря. Пойду, — сказала Степанида и стала неловко подниматься. Одергивала, поправляла юбку, говорила: — Ты дурь-то из головы выкинь да женись на Маришке. Что морду от нее воротишь? Вот она узнает, так проходу мне не даст.

— Маришка — дело прошлое, что было, то сплыло. Теперя — ты...

Филя, в топорщившейся колом гимнастерке, держал в руках кепку и неотрывно смотрел на Степаниду. Она, не глянув на него, пошла под берег. Я пополз следом. Когда я высунулся из-за кустов, Степанида уже брела по перекату, все выше поднимая юбку. Тень от увала закрывала почти всю протоку, и в легком предвечернем полусумраке белела нижняя юбка Степаниды.