Новолунье - [35]

Чем все это могло кончиться — трудно представить. Я не знал, куда себя деть, и был готов броситься в Енисей. Но тут вдруг завопила тетка Анна... Лодка, огибая косу, входила в протоку. Тетка Анна, сидевшая лицом к деревне, бросила весло, всплеснула руками и запричитала тонким старушечьим голосом:

— Ах тошно мне-е-ече-е-ень-ки!

— Что? Что с тобой, Нюрча? — вскинулась испуганно бабушка Дарья.

— Ганька вернулся...

Все повернули головы и в глубине протоки, под яром, увидели резко белевшие в тени бревна садика.

Бросили весла. Лодка остановилась.

Первой нашлась Валька. Она спросила:

— Вернулся... Ну и что такое?

— Да как же, — набросилась на нее тетка Анна,— как ты понять не можешь? Не мог он сейчас вернуться. У него договор аж до ноября. А сейчас там самый сплав — пока реки в берегах стоят. Не иначе как угробило. Скалой придавило, а то ногу лесиной оторвало…

Вечером я перестал сердиться на Вальку. И даже не заметил, как это произошло. Хотя Валька, конечно, осталась Валькой. По-прежнему называла меня ребенком. Но к тому времени, когда надо было укладываться спать, я уже чувствовал себя с ней на равной ноге. И даже постель ей постелил на чердаке. За старухами пришла Нюрка и увела к себе ночевать.

Я лежал в коробе, закинув за деревянное сиденье ноги, и обдумывал сегодняшнюю встречу с отцом. Гости застали его за столом. Напротив у окна сидел и курил как будто безучастный ко всему дед. Справа, бочком к столу (чтобы удобней было вскакивать и бежать на кухню), примостилась Степанида. Она раскраснелась и, облокотившись на краешек стола, с улыбкой присматривалась к обветренному и грубому лицу моего отца, как будто впервые видела его жесткие и черные, как у монгола, волосы, широкие и темные скулы и большие круглые глаза. Отца в здешних деревнях считали красивым, и за него с радостью пошла бы любая девка, не то что такая пожилая баба, как Степанида.

Но отец ценил и уважал свою немолодую жену. Относился к ней всегда ласково, жалеючи. Но того, что ему я собирался сообщить, он не простит ей. И чем больше радости я замечал во взгляде тетки Степаниды, тем сильнее крепло во мне желание раскрыть тайну. «Ишь как притворяется!» К тому же с приездом отца Степанида совсем перестала меня замечать. А если бы на какую-то минуту она оторвала свои затуманенный хмелем и счастьем взгляд от мужа и вгляделась в мое лицо, то, может быть и поняла бы, отчего не по-мальчишески грустны глаза мои.

Но Степанида ничего этого не видела, да и не могла видеть.

Когда я приплавил гостей, отец уже опьянел. Увидев бабушку Дарью, он сначала мутно уставился на нее и терпеливо слушал, пока Степанида объясняла ему, что это за люди появились в их доме. Выслушав ее, отец рванулся из-за стола, опрокидывая стаканы, полез обнимать всех по очереди. Но Валька увернулась и спряталась за спину тетки Анны. Он поискал ее ничего не видящими глазами, покачался посреди избы, повернулся и пошел в горницу, толкнувшись об оба косяка плечами. Вскоре из горницы потек его перебиваемый свистом храп.

Гости уселись вокруг стола. Степанида разливала чай. Дед, думая о чем-то далеком от того, что здесь происходило, стал поочередно вглядываться в лица гостей.

— Дарья, что ли? — спросил он, пуская дым через плечо.

— Вот те раз, — засмеялась бабушка Дарья. — Не узнал, Севостьян, своих крестьян?

— Да вот я и морокую. Дарья вроде бы... Дак нет, думаю, Дарья умерла, сказывали…

Бабушка Дарья замахала руками:

— Окстись! Что городишь? Любава у нас померла. Все перепутал.

— А что тут дивного-то, — спокойно сказал дед, — чужой век живу. Да вот и ты Любаву пережила...

— Так мне и помирать рано. Любава-то на целых двадцать лет старше меня была.

— Рази?

Валька молча пила чай, глядя на деда. Чувствовалось, что эта семья ей в диковинку. Я понаблюдал, как она брала горячий стакан то одной, то другой рукой, и пошел стелить себе постель.

Почему-то вдруг вспомнилось, как давным-давно, когда я еще был совсем маленький, дед впервые взял меня «смотреть» корчажки. Я сидел на переднем сиденье и следил, как дед, пошептав заклинанье, стал доставать первую корчажку... Он подержал ее за бортом, пока не вытекла вода, и я услышал сильный шум бьющейся в корчажке рыбы. А когда дед натряс чуть ли не корзину ельцов, меня словно кто-то приподнял над сиденьем. Вытягивая худую шею над корзиной, я затянул:

— У-у-х, сколько рыбы-ы!

И тут же получил такой удар по лбу, что перелетел через сиденье в нос, задрав босые ноги. Поднимаясь, я увидел дико вытаращенные глаза деда, мявшего в ладони кусок подсолнечной макухи. Сейчас я уже не помню, что кричал тогда дед. Но у меня навсегда осталась в памяти зарубка: нельзя «ухать», когда ловят рыбу. Этим словом ее можно «изурочить», и рыба больше не станет ловиться. Случилось так, что в следующие несколько дней дед действительно приносил рыбы меньше и, встречая меня, всегда ворчал со злостью:

— Тьфу, пропасть! И надо же было мне, дураку, взять его, окаянного!..

Услыхала это тетя Физа, вдова погибшего в тайге дяди Павла, подошла к плетню (войти в ограду побоялась) и стала старика срамить:

— Ты это что, старый черт, такими нечистыми словами ребенка ругаешь? Или под конец жизни грех на душу взять хочешь?