Новолунье - [37]

Я, поеживаясь, слез с крыши, пошел под навес. Но ложиться не стал. Начинало светать. Протока густо поросла туманом. Из-под увала потек холодок. Подумал, что самое время за самолов приниматься, крючки точить. Взял рубаху и пошел под берег — купаться.

Я зябко втягивал голову в плечи — купание освежило только на несколько минут. Снова навалился сон. Но отец забыл, что я не спал в эту ночь. А может быть, и совсем не подумал об этом. Он задумчиво смотрел на увал. Отсюда с протоки, дымящейся туманом, увал казался высоким, а гора Февральская — поодаль — и совсем уходила в небо.

Плыли молча. Оба сидели в лодке так, как будто и вчера плыли этим же путем, и позавчера, и каждый день — с самой весны. Постоянные, одна за другой, длительные разлуки приучили нас воспринимать все молчаливо и бесстрастно, как, например, уход на ночную рыбалку или сенокос. Настоянный на рассветной тишине холодок заставлял согреваться собственными размышлениями.

«Эх, перешел бы отец в колхоз, назначили бы его чабанить — и вся семья не чувствовала бы себя в деревне на отшибе, — думал я, — на все каникулы я уходил бы в подпаски, бродил бы с отарой по холмам, а когда отец отдыхал, я бы ездил по степи: все чабаны имеют верховых лошадей. Так и я ездил, когда ходил у покойного дяди Павла в подпасках».

Все-таки мне рыбалка всегда казалась пустяковым делом, занятием для несамостоятельных людей — людей без должности. В деревне кто таких уважает? Каждый норовит при должности быть: либо конюхом, либо трактористом. А когда ферму перевели в Шоболовку, многие уехали туда. Тетка Симка да тетка Степанида остались. Степанида со старухами по нарядам ходит. Тетка Симка чабанит.

Отец, конечно, даже не подозревал о моих размышлениях: наверно, думал о Степаниде и, может быть, о себе. О том, что вот какой он разумный мужик, что не женился на молодухе, а взял бабу под свои годы. Такая незавидная уж невеста была, что он и думать-то не думал о ней по-хорошему. Абы хозяйство вела — середка на половинку. А она, гляди-ка, как раздобрела, кажется, надави пальцем — кровь с молоком брызнет. Теперь ее и оставлять-то одну боязно. Но главное, что парнишку не обижает. Вон, какой длинный. Без бабьей ласки такие не растут.

— Кажется, тут?

— Ага, — встрепенулся я, — тут, тут. Где ж ей еще ходить? Самые стерляжьи места.

Самолов ставили под крутым берегом, которым обрывается в Енисей увал. Река здесь, огибая Ойдовский остров, шумит день и ночь ровно и протяжно.

Один я сюда никогда не заплывал. Боялся. Но при отце, конечно, храбрился. Сидя на корме, делал рискованные повороты, за что мне давно бы уже досталось, если бы это было несколько дней спустя. Но сегодня отец только сердито оборачивался, сдвигал на переносицу брови и, сдерживаясь, хватался за лопашни и помогал ставить лодку в прежнем направлении.

Он хотя и слыл теперь отчаянным плотогоном, однако же баловства на реке не любил и без нужды никогда не рисковал своей жизнью. «По дури и в луже утонуть — дважды два», — говаривал он, когда видел, как пьяные мужики дурачились на реке. И сам пьяный никогда в лодку не садился.

Подумав об этом, я устыдился своей легкомысленности.

Поставили самолов удачно, как раз поперек течения. Якорь кинули метрах в ста от берега. Держась за поплавок, сделанный из сухой тополевой жерди, отец отдыхал, готовился к осмотру снасти.

— Ну, — говорил он, доставая одной рукой папиросу и прикуривая, — ежели ты счастливый, то к завтраку стерлядка у нас будет. — И сам при этом непонятно улыбнулся.

Я спросил его:

— А почему я счастливый, а не ты?

— А ты не знаешь?

— Не знаю!

— Ну, рассказывай глухому сказки! Валька-то кому правится? Вот-вот, покраснел... Ну, да ладно, поехали. Держи так, чтобы к течению наискось было. Легче будет лодку тянуть и крючки удобней осматривать.

На глубине отец снял с крючков две стерлядки. Одну на полметра, другую чуть покороче.

— Кажись, и все тут, — сказал он, — и то слава тебе господи!

В бога он никогда не верил, но рыбалка и для него была тем единственным делом, когда он считал нелишним на всякий случай помянуть бога. Если потом, после рыбалки, кто-нибудь напоминал ему об этом, он смущался и говорил:

— А черт его знает! Нет-то его нет, а вдруг он есть... Язык не отвалится, если я его помяну.

Как и все рыбаки, был он суеверным. Не любил загадывать наперед про улов, чтобы не «изурочить». Если же надо было что-то сказать, говорил неопределенно:

— Все зависит от того, какое наше счастье. А верней всего, что зазря шебутимся.

— Что ж так?

— Примета вроде есть...

— Какая же?

— Да вон вишь, облака-то над Февральской горой остановились. Зря, паря, не остановятся.

В другой раз, когда небо над Февральской горой было чистое, он находил иные приметы.

— Вишь, талина листьями перебирает. Ветра нет, а она

дрожит...

Я знал эти чудачества отца и потому ничуть не удивился, когда он молча снял с крючка третью стерлядь и кинул в лодку.

— Ну, а уж эта была, видать, наверняка...

На этот раз свое обычное словечко «последняя» отцу договорить не пришлось. Я увидел, как щеки его побледнели, рот раскрылся, и он стал шарить позади себя правой рукой. Нащупал топор и стал медленно подниматься с корточек. Я повернул голову вправо и за бортом лодки, чуть впереди увидел другую лодку — вверх дном... Но отец, совсем уже было занесший руку с топором, стал снова оседать на корточки. Положил тихо топор и, обеими руками перебирая по бечевке, потянул лодку назад, в глубину.