Новогодний роман - [44]

— Сегодня у Черчи день рождения. — сказал Запеканкин.

— С чего ты это взял? — спросил Фиалка и совершенно серьезно поинтересовался — Он тебе сам сказал?

— Что ты, конечно, нет. Но у нас есть сосиски, значит, ничего не мешает нам немножко покутить. А у Черчи так давно не было дня рождения. — вздохнул Запеканкин.

— Тогда, конечно, несомненно. — согласился Антон. — Твои доводы заслуживают доверия.

Черчи проживал в пузатом треснувшем аквариуме. Крест синей изоленты на прозрачном покатом боку, как нашлепка на скуле забияки, придавал аквариуму лихой и бесшабашный вид. Дно прикрывал распоротый с клочками серой ваты рукав старой фуфайки. Без особых удобств квартирка, но все равно славно. Черчи занял ее сразу же, как появился у Запеканкина. Не думал управдом Иван Семенович, по совместительству председатель районного общества трезвости, но веселый и добродушный человек, что Черчи выживет. Черчи и сам не думал. Один Петя верил. Запеканкин тогда лестницу в одном доме мести нанялся, а Иван Семенович ему хозяйство показывал.

— Совок и веник под расписку получишь. Смотри, головой за них отвечаешь. И так вот с девятого этажа и начнешь. Потихонечку, не спеша, в каждую щелочку заглядывай. Погань всю со стены стирай, не пропускай ничего. Все должно быть в чистоте. Лестница — это душа дома. Если она светлая, то и мы светлые. А наплевано на ней, изгажено, разрисовано все и у нас на душе темень. Ты, Запеканкин, помни, что ты не просто какой-то там уборщик лестницы, ты души уборщик. А значит и относись соответственно. Понимаешь? — Иван Семенович остановился на ступеньках и вопросительно посмотрел назад на Запеканкина. Петя согласно мотнул головой.

— А раз понимаешь, то дальше пошли. Да и окурки. Чтоб ни одного не видел. Ни желтых этих интеллигентских, ни пролетариев наших лохматых. И смотри, аккуратно. Интеллигент сам в совок полезет, чинно и благородно, только веником помогай, а работяга еще поцепляется, махру раскидает, нагадит. Так, что в оба. Понял? И это тоже — Иван Семенович поднял бутылку зеленого стекла. Внутри бутылки бежала узенькая дорожка и, срываясь, падала вниз резвыми каплями. Иван Семенович осторожно принюхался к высокому горлышку.

— Отрава — авторитетно заявил он. — Уж лучше б сразу мышьяк сыпали. Не растягивали удовольствие. Вот помню в наши времена — председатель общества трезвости мечтательно прищурил глаза — агдам, три семерки, Солнцедар за рубь восемьдесят. Одни названия и все играет. Забежишь после работы в магазин, врубишь где-нибудь за ящиками, чтоб никто не видел и хорошо и здорово и слюна во рту вкусная. А теперь — Иван Семенович печально махнул рукой — Одна язва и с тобой живет и желудок рвет. А бутылку ты, Запеканкин возьми. Пригодится. Даже, если по две в день таких у тебя будет, вот тебе и месячная премия и руководству меньше забот.

Они спустились на площадку третьего этажа и увидели Черчи. Вернее тогда он еще не был Черчи, а был меховой тряпочкой. Брошенная кем-то по забывчивости меховая тряпочка перед раздвижными дверками лифтового шкафа. Мокрая, грязная тряпка в луже натекшей крови. В голове Запеканкина застучала, загудела, запульсировала жалость. Поплыла в глаза, перебила дыханье. Петя опустился на колени и наклонился к котенку. Рядом тяжело, по-жабьи, присел Иван Семенович.

— Ты смотри, что делают? Что делают — а? — будто с восхищением, проговорил он. — Мальцы наши озоруют — объяснил Иван Семенович — Петлю из лески между ног затягивают, а на другой конец гайку привязывают, в лифт бросают и первый этаж нажимают. Как ножом срезает. Да-а. — Иван Семенович провел рукой по волосам и шее. — Не понимают ничего. Думают игрушка. Починят. А это — Иван Семенович все еще оправдывался (почему оправдывался?) тронул жалкий тоненький хвостик, который хрустнувшим пополам карандашом лежал на сером бетонном полу — В кулак зажимают и сверху ладонью бьют. Ломается так.

Запеканкин смотрел на несчастное существо, сломанную игрушку. Насовсем сломанную. Навсегда. Котенок не шевелился. Только тихонько попискивал, словно где-то вдалеке пилил струны скрипки неумеха-скрипач, настойчиво выводя тошную и выматывающую мелодию. Хотелось уши закрыть, спрятаться, потому что не струны скрипач пилил, по сердцу пилой водил. Тупыми зубьями, не жалея.

— Ты это. — Это Иван Семенович робко тронул за плечо. Запеканкин обернулся.

— Ты это. Ты смети это куда-нибудь. Смети — повторил он.

Стерлось веселое и добродушное лицо под мягкой с узкими полями шляпой. Исчезло. Растворились смешные морщинки, разгладился лоб. Спрятались внутрь глаза. А губы, еще недавно готовые, растянутся в покровительственной усмешке. Влажные, красивые губы, стали тонкими резиновыми полосками и безжизненно механически произнесли.

— Подальше убери. Люди же ходят.

Запеканкин принес котенка домой. Черчи вырос в огромного и толстого кота. У заплывших (зачастую Петр отдавал Черчи лучший кусок) умных глаз было отсутствующее выражение. Казалось, Черчи совсем не интересовало положение дел на этой планете. Но впечатление было обманчивым. Людей Черчи совсем не любил. Так бывает. Даже в отношениях с Петром, почти дружеских, всегда присутствовала тонюсенькая, но трещинка. Когда они с Петром дурачились, очень редко Черчи позволял себе прятать в подушечки на лапах свои острые когти. Петр относился к этому со всем пониманием. Он знал, почему так вышло, и Черчи не осуждал. При виде незнакомцев (очень редко, но у Запеканкина бывали гости) Черчи опускал низко сигарообразный обрубок хвоста, за что и получил свое прозвище, и скрывался в своем аквариуме. Скрывался, оставаясь у всех на виду, за пыльным стеклом. Он всегда боялся удара исподтишка, поэтому выбирал между осведомленностью и скрытностью первое. Учитывая его прошлое, осуждать его было нельзя. Антон пошел поздороваться и через мгновение одернул руку. Царапался именинник здорово. Запеканкин порезал сосиски и отнес Черчи его долю. Черчи долго принюхивался, опасаясь отравления, но потом все-таки согласился с тем, что сосиски стоят того, чтобы их съесть.