Но человека человек. Три с половиной убийства - [41]

— Приятно?

— Да, — сказал Хосе. — Так приятно… — голос у него стал сложный, хрипловатый, как у Маритесс тогда. — И очень просто. И я подумал: интересно, как она пискнет в последний момент. Я представил себе этот звук и вдруг услышал его — тонкий и придушенный, возникающий не по воле человека, а просто потому, что голосовые связки… а через них воздух…

— Но ты же этого не сделал?

— Нет, — сказал Хосе. — Не сделал. На следующий день я попал в больницу. Ехал пьяный и вылетел в кювет. Спустя месяц я узнал, что меня уволили. Довольно быстро нашел новую работу.

— Повезло тебе, — говорю.

— Тебе надо лететь в Петербург, — говорит Хосе. — Быть свидетелем. Рассказать то, что ты знаешь. Ты и эта девушка из Праги. Это будет справедливо. Надо лететь.

20

— Мам, я хочу с тобой сплавать! — несется Маритесс. — Можно?

— Поплыли, — говорю, — но только в нарукавниках. Я тебя тащить на себе не собираюсь. И папу предупреди.

— Окей! — Маритесс, расплескивая воду, бежит за нарукавниками.

Я жду ее по пояс в океане. Вот бежит обратно, на ходу натягивая оранжевые дутики на плечи. Длинноногая, широкоплечая, мускулистая девица, Маритесс выглядит года на два старше, почти ровесницей восьмилетней Далии. Откуда-то она знает все неприличные слова на всех языках, которые звучат здесь, на этом побережье; стримы всех самых тупых блогеров; откуда-то чует, как надо завязывать парео и закалывать волосы, откуда-то ей известно, что курит человек из фургончика и кто так ужасно кричал на мысу перед рассветом и почему. У Маритесс идиосинкразия к любой культуре, к любым сложным словам, к чему угодно, что не связано с тем, как ведут себя люди. Ей интересно только это.

— Плывем! — кричит Маритесс, оборачиваясь после трех гребков и поднимая тучу брызг.

Я тоже оборачиваюсь: Хосе выскочил на берег и приложил ладонь ко лбу.

— Не предупредила?

— Да и плевать, — бросает Маритесс и, обгоняя меня, уверенно плывет вперед.

Я не спешу. Знаю, что скоро Маритесс выдохнется, и я догоню ее без особого напряжения. Так и происходит. Теперь мы плывем рядом. Маритесс, впрочем, не отстает, мерно фыркает, расталкивая воду сильными ногами и руками.

— Мам, — спрашивает она, — а это правда, что тот убийца был твой парень?

— Правда, — говорю я.

— И вы с ним занимались сексом? — жадно интересуется Маритесс.

— Да, — коротко отвечаю я. — Но это было задолго до папы.

Маритесс шумно всплескивает руками и ногами, заныривает, выныривает, отплевывается.

— Ничего себе, — говорит она. — А он тогда уже убивал кого-нибудь?

— Не знаю, я его не спрашивала, — говорю я.

— А вот пираты, — спрашивает Маритесс, — а вот пираты, они одеваются в какую одежду?

А пьют типа они одни спиртозоли? — у Маритесс не очень хорошая дикция, голос хриплый, языки она мешает, но общается очень выразительно и сформулировать может на свой лад все что угодно. — Как lookin’ пират? У него черный глаз, да? А у меня есть черный глаз? — Маритесс лезет, подплывает в три гребка ближе и поворачивает мокрое лицо ко мне, интенсивно мигая глазом. Мне хочется ее поцеловать.

— Пиратом быть слишком просто, — говорю я. — Раз плюнуть. Любой может. Вот спасателем на море — это трудно.

— Я могу спасателем! — попадается Маритесс. — Смотри, как я плаваю! — и она устремляется вперед.

Но вперед уже некуда, вперед плыть не надо; и я кричу ей: «Маритесс, погоди!», — но она, конечно, меня не слышит, или слышит, но не слушается, в азарте, в упоении, ей хочется показать мне, что она круче всех, — а там, совсем рядом, эта невидимая, вернее почти видимая черта, — там, где вода становится другой, там, где течение подхватит легонькую Маритесс, и я уже замечаю, бешено гребя вперед, как она начинает смещаться чуть влево, чуть влево, к солнцу… и как на фоне солнца ее волосы вспыхивают, а потом становятся черными… Назад, кричу я, высовываясь из воды, но Маритесс не слышит меня, она вмах вплывает прямо туда, туда, и я вплываю, хватаю ее, я чувствую, как меня под водой тоже начинает упруго подхватывать страшная и нежная сила.

— Греби ногами вместе со мной.

Маритесс делает как я говорю.

Берег смещается. Смещается. Я вижу это даже с такого расстояния. Мы гребем поперек течения — так, как советуют в таких случаях. Мы не заплыли слишком далеко. Мы на краю течения. У нас должно получиться.

— Греби, — повторяю я.

Дыхание Маритесс над моим ухом. Ее руки сжимают мою грудь. Она слушается.

Вдруг грести становится легче. Вода отпускает нас. Мы в тихой заводи нашей бухты, напротив зеленого домика Антуана — на километр восточнее по берегу. Если бы дотянуло до мыса, дальше течение делает поворот от берега и уносит в открытый океан.

— Ой, мам, мы чуть не утонули, да? — говорит Маритесс.

— Да, — говорю я.

— Ой, — говорит Маритесс. — По правде?

— Когда я тебе врала?

— Никогда, — говорит Маритесс. — Мам, а как ты меня накажешь?

— Никак, — говорю я.

Берег приближается.

— Мам, короче, прости, пожалуйста, — слышу я.

— Да, — говорю я. — Конечно. Ты же не нарочно.

Никто и никогда не слышал, чтобы Маритесс сама, по своей воле, признала свою ошибку. Все меняется.

— Рыдаем, — говорит Хосе.

Сесилия, подвывая, сидит у него на коленях.