Но человека человек. Три с половиной убийства - [42]

— Вас так долго не было! Я думала, вы утону-ли-и-и! — всхлипывает она.

Маритесс подходит к ней со своим обычным непроницаемым видом. Я морщусь. Сейчас она начнет делать как всегда. Будет хвастаться, как мы боролись с течением. Называть Сесилию плаксой. Еще скажет, чего доброго, что если бы Сесилия утонула, то она, Маритесс, ни слезинки бы не пролила, и все такое.

— Ну Сисси, — говорит Маритесс хриплым, грубоватым голосом. — Ну я вижу, что ты меня очень, этого, любишь. И беспокоишься, чтобы я, там, не потонула в воде. — (Мы с Хосе изумленно переглядываемся.) — Но. Человека же вода, короче, типа держит, вот.

Маритесс крепко стискивает Сесилию в объятиях, отпускает и отходит прочь.

21

Однажды мы с Семеном сидели у него в квартире. Семен был ужасно древнего рода, в том смысле, что все его предки занимались чем-то культурным или интеллигентным, и он это совершенно не ценил, но при этом давал понять, что у кого такого древнего культурного рода нет, тот полное дерьмо. Кроме того, половина предков Семена была евреями, и сам он в школе, по его словам, испытал на себе жестокий антисемитизм, из-за которого чуть не убил себя; при этом над евреями он тоже постоянно иронизировал, причем очень жестко, так что, не зная сути дела, можно было бы в антисемитизме обвинить как раз его самого. Все у него было с двойным дном, все перевернуто, лишь такие вещи он и признавал годными, остальное с презрением отвергал. Книг, книг у него в доме было столько, что стен из-за них совсем не было видно: везде полки, полочки, и везде не то что в восемь — в шестнадцать рядов, и всё книги отборные, важные (на мои-то, раз побывав у меня, он хмыкнул: книжки у тебя, Соня, дерьмо). Под потолком книжки были особенно старые. Крайняя у самой двери — тоненькая, черная, а на ней белыми буквами по всей длине было написано: ДИББУК. И все.

— Что такое ди́ббук? — спросила я.

— Не ди́ббук, а диббу́к, — поправил меня Семен. — Ради тебя кто-нибудь когда-нибудь кончал с собой?

— Пытался, — сказала я. — Один мальчик позвонил и сказал, что стоит на крыше. Не знаю, может, врал.

— А ты ему что сказала?

— Сказала, чтобы прыгал. Прыгай, говорю! — я прыснула.

— А он не прыгнул?

— Не-а.

— А если бы прыгнул? — поинтересовался Семен. — Ты бы что тогда?

— Пошла бы в монастырь, — сказала я.

— О да! — рассмеялся Семен. — И что бы ты там делала, в монастыре?

— Понятия не имею, — сказала я. — А с тобой такое, что ли, тоже бывало?

— Бывало. Только она действительно прыгнула.

— Ну и дура, — сказала я.

Семен пожал плечами:

— Ее дело. Только надоела она мне. Ревнует. Приходит, вселяется в меня и вредит моим возлюбленным. Никак не может угомониться. Хочет, чтобы другим тоже было плохо и хотелось умереть.

— Ну уж от меня она этого точно не дождется, — возразила я.

— Как знать, — сказал Семен.

Тогда я так и не спросила еще раз, что такое диббук. Много позже случайно узнала. Диббук в иудаизме — это «прилепившийся» к тебе дух умершего человека, особенно самоубийцы. Изгнать его, как пишут, непросто — требуется нешуточная процедура вроде экзорцизма. Впрочем, воспринимать это все всерьез, разумеется, невозможно. С годами перестаешь заниматься подобными вопросами. И уже не так волнует, была ли у девушки при жизни свободная воля, кто решил ее судьбу — она сама или Семен. Может, еще до смерти он так поработил ее, сделал такой зависимой, что она прыгнула с крыши по одному его слову, а он и после ее смерти не может от нее отделаться.

22

— Да знаю я этого типа, — вполголоса говорит Хосе, глядя на три маленькие бутылочки пива, которые поблескивают перед нами золотыми пробками. — У нас его называют… счас, я лучше по-русски тебе переведу… — Хосе, блестя кольцами, легонько бьет пальцем по тачскрину. — Ха, у вас он называется икотка. А у нас — навроде шишок или как у индийцев джинн. Не тот, который из кувшина, а который приходит, просит подселиться в тело, а потом выставляет хозяина и остается за главного.

— А как он просит?

— Очень, очень хитро, — говорит Хосе. — Он напирает на то, что без него ты никому не будешь нужен. Типа, я тебя проведу в мир людей, я очень хорошо знаю, что кому нравится, и ты сможешь сам себя повыгоднее продать. А без меня ты останешься такой сам в себе прекрасный, и никто тебя знать не захочет. А говорит он то, что кому хочется слышать. А как заберется, так и все, хана.

— Тогда, — говорю, — это не икотка. Икотка — он бес-ругатель. Ведет человека вразнос. А твой очень социальный бес.

Уже совсем темно. Как всегда, край неба светлый, а над нами — космическая чернота. Если посмотреть направо, за бухтой видно маленький кончик золотой иглы. Это один из небоскребов сити.

— И что, от него правда так трудно отделаться?

— Как от него отделаться, все знают, да немногие, в кого он забрался, могут. Надо, — Хосе открывает бутылочки и подает одну из них мне, — долго его трясти, танцевать трое суток без отдыха. А когда он взмолится, мол, не могу больше, заканчивай, — надо его не слушать и дальше танцевать. Тогда он покинет тело и бросится прочь. И вот тут не зевай, беги в другую сторону, лупи во все лопатки, пока не уйдешь из-под его глаза и сам себя не встретишь.