Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода - [23]

.

Иван Ильич отправился в добровольное изгнание в Болгарию, оставив жену дома. Семейный дом № 13 на Средней Пресне, где выросли Николай и его брат Сергей, вместе с садом был передан московским властям под детский сад. Александра Михайловна переехала сначала к родне в дом № 15, а затем в дом № 11 к семье сына – Екатерине Николаевне с Олегом.

В день отъезда Ивана Ильича вся семья собралась проводить его, как и в тот день, когда Николая провожали в Персию в 1916 году. В отличие от сына, Иван Ильич отправлялся не на машине. Ему запрягли в дрожки лошадь. Чемоданы пристроили позади дрожек, Иван Ильич надел пальто и шляпу и со слезами обнял всю семью[92]. Когда он устроится на месте и откроет свое дело, сказал он жене, то он ее вызовет. Но Александра Михайловна гадала, увидит ли мужа снова.

Александра Михайловна уже несколько месяцев как примирилась с тем, что Иван Ильич уезжал. Ее тревогу и страх остаться в одиночестве сгладило рождение внука. Николай объявил всей семье, что рождение ребенка было лучшим из всего в его отношениях с Катей. Его мать надеялась, что появление на свет Олега сблизит супругов. Николаю удалось уговорить жену приехать с сыном в Саратов. Втроем они прожили там год, но их отношения не наладились. А влюбленность Вавилова в Елену Барулину росла.

В феврале 1919 года Вавилов приезжал к Регелю в Петроград. Тогда он в последний раз видел своего уважаемого русского наставника в живых. Похоже, все его сослуживцы терпели лишения. Ленин перенес столицу в Москву, а в Петрограде воцарились тиф, холера и голод. В такой безотрадной обстановке Николаю Ивановичу всегда удавалось сохранять жизнестойкость и бодрость. Типичный пример – это случайная встреча со старым знакомым по Бюро прикладной ботаники Константином Пангало, специалистом по пшенице. Пангало попал под трамвай и потерял левую ногу. Он вспоминал, как в свой приезд в Петроград Вавилов появился в его служебном кабинете[93]:

«– Ну, как дела, что нового?

– Сами видите, Николай Иванович, калекой стал, выбыл из строя, – горестно ответил я.

– Ногу потерял, так уж и из строя вышел! – добродушно усмехнулся Николай Иванович, отмахиваясь от ампутации как от мелкого недомогания. – Пустяки какие! А автомобили на что?»

И Вавилов начал рассказывать Пангало о своих новых исследованиях в Саратове.

– Вот приезжайте-ка ко мне в Саратов, посмотрите, поговорим, – заключил он прощаясь.

Пангало неожиданно воодушевился: «Когда он ушел, я с удивлением почувствовал себя совсем другим человеком. На мою инвалидность нуль внимания, даже усмехнулся, даже пошутил. ‹…› …огромной радостью наполнилась моя душа».

Вавилов застал своего друга Регеля полным дурных предчувствий. Как и многие из его сословия (Роберт Эдуардович Регель был немцем из родовитой семьи), тот не видел для себя будущего в новой России. Петроград погрузился в хаос, город вымирал. Регель теперь был «гражданином Регелем». Наравне со всеми остальными ему пришлось обращаться за продовольственными карточками, за разрешением получать железнодорожные билеты вне очереди, за дозволением ходить по улице после наступления комендантского часа, за разрешением привезти мешок продовольствия для семьи в сентябре 1918 года, за удостоверением о благонадежности по отношению к советской власти, за разрешением пользоваться лыжами в феврале 1919 года и за ордером на покупку сапог для полевых исследований[94]. Когда для научных поездок отделу прикладной ботаники понадобилась гребная лодка, Регелю пришлось испрашивать два разрешения – одно на лодку, второе на то, чтоб грести в ней.

В письмах между Петроградом и Саратовом Регель и Вавилов вели доверительную беседу о политическом будущем страны и о дальнейшей работе. Регель давно приглашал Николая Ивановича работать вместе в Петрограде, но Вавилов сопротивлялся.

Приглашение было ему по душе, но он чувствовал, что вынужден оставаться в Саратове из-за уже сделанных посевов озимых, «бросить которые на произвол я не могу». У него было много текущих дел – иммунитет растений, гибриды, ботанико-географические исследования, – и он считал, что сможет переехать в Петроград лишь в том случае, если получится продолжать как следует заниматься ими. «Боюсь, что я слишком свободолюбив в распределении своего времени»[95].

Оба хотели бы сосредоточиться на науке. Их переписка отражала мрачные мысли того времени. «Вы сомневаетесь в будущем, – отвечал Регель. – ‹…› Остается делать вид, будто ничего не случилось, и продолжать работу ничтоже сумняшеся, опираясь на то, что наука не только аполитична и интернациональна, но даже интерпланетна…»[96]

Конечно, Вавилов с ним соглашался. Наука была для него всем. Тем не менее ему было тревожно. «События идут теперь скорее, чем в трагедиях Шекспира, – замечал он. – Итак, с будущего года, если будем живы и если Содом и Гоморра минуют Петроград, несмотря на его великие грехи и преступления, будем двигать настоящую прикладную ботанику»[97].

У Регеля были свои переживания: «Что же касается нашей интеллигенции… они и говорят, и пишут красно и умно. Широта взглядов поразительная. Эрудиция большая, но… нет реальности. Ко всему конкретному относятся враждебно. ‹…› Стремятся объять необъятное и к решительным, определенным заключениям не приходят. В решительный момент разговаривают, умно разговаривают, вместо того чтобы действовать; вечно какие-то компромиссы и полумеры, чем и воспользовались г.г. большевики. ‹…›