Неразлучные - [12]

— Вы еще ничего не видели, — сказала Андре. — Пойдемте, покажу вам весь наш подвал.

Сначала мы прошли через сыроварню: обливные кувшины и тазы, отполированные деревянные маслобойки, глыбы масла, круги лоснящегося творога под белой марлей. Эта голая стерильность и запах грудных младенцев обратили меня в бегство. Куда больше мне понравился погреб, заставленный пыльными бутылками и пузатыми бочонками с наливками, а обилие окороков, колбас, груды лука и картошки нагнали на меня тоску.

Вот почему ей так нужно улетать к верхушкам деревьев, подумала я, глядя на Андре.

— Вы любите пьяную вишню?

— Никогда не пробовала.

На полках выстроились сотни банок с вареньем, накрытых пергаментом, где была написана дата и название плодов. Там же стояли банки с фруктами, консервированными в сиропе и в алкоголе. Андре взяла банку с вишней и отнесла на кухню. Поставила на стол. Наполнила деревянным половником две вазочки и слизнула прямо с половника розовую каплю.

— Бабушка водки не пожалела, — сказала она. — Так и опьянеть недолго!

Я взяла за хвостик бледную ягодку, мятую и сморщенную: по вкусу она была не похожа на вишню, но жар алкоголя мне понравился. Я спросила:

— А вам уже случалось быть пьяной?

Лицо Андре просветлело.

— Один раз, с Бернаром. Мы с ним выпили бутылку шартреза. Сначала было смешно — все кружилось перед глазами еще сильней, чем после качелей, а потом нас затошнило.

Огонь по-прежнему гудел, уже запахло булочной. Поскольку Андре сама произнесла имя Бернара, я отважилась задать вопрос:

— Вы с ним подружились после вашего ожога? Он часто вас навещал?

— Да. Мы играли в шашки, в домино, в карты — обычно в крапетту. У Бернара в то время случались страшные приступы ярости. Однажды я обвинила его в жульничестве, и он ударил меня ногой — как раз в правую ляжку, но он не нарочно. От боли я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, оказалось, что он уже позвал на помощь, мне меняли повязку, а он рыдал в изголовье моей кровати. — Андре посмотрела вдаль. — Я никогда раньше не видела, чтобы мальчики плакали. Мои братья и кузены такие толстокожие. Когда все ушли, мы поцеловались…

Андре снова наполнила наши вазочки. Запах усиливался, пирог в духовке уже явно румянился. Мирза перестала скулить — видимо, уснула. Уснули все.

— В тот день он полюбил меня. — Андре повернулась ко мне. — Передать вам не могу: моя жизнь так переменилась! Раньше я думала, что меня никто не может полюбить.

Я вздрогнула, как от удара:

— Вы так думали?

— Да.

— Но почему? — возмущенно воскликнула я.

Она пожала плечами:

— Я считала себя такой некрасивой, такой нескладной, такой неинтересной, и потом, до меня правда никому не было дела.

— А как же мама?

— О, каждая мать должна любить своих детей, это не в счет. Мама любит нас всех, а нас так много!

В ее голосе прозвучала горечь. Может быть, она ревновала к своим братьям и сестрам? Страдала от холодности, которую я чувствовала в мадам Галлар? Я никогда не думала, что любовь к матери была для нее несчастной любовью. Она оперлась ладонями о блестящую деревянную столешницу.

— Только Бернар, один-единственный на всем свете, любил меня ради меня самой, любил меня такую, какая я есть, и за то, что я — это я, — сказала она запальчиво.

— А я?

Эти слова вырвались у меня невольно, я была сражена такой вопиющей несправедливостью. Андре удивленно уставилась на меня:

— Вы?

— Разве вы дороги мне не ради вас самой?

— Да, конечно, — неуверенно произнесла она.

Разгоряченная алкоголем и негодованием, я осмелела, мне захотелось сказать ей то, что люди говорят только в книгах.

— Вы этого не знали, но с того дня, как мы познакомились, вы были для меня всем. Я решила, что если вы умрете, то и я умру в ту же секунду.

Я говорила в прошедшем времени и старалась сохранять небрежный тон. Андре по-прежнему потрясенно смотрела на меня.

— Я думала, для вас по-настоящему важны только книги и учеба.

— Важнее всего были вы! Я бы отказалась от всего, лишь бы не потерять вас.

Она молчала, и я спросила:

— Вы и не догадывались?

— Когда вы подарили мне эту сумочку на день рождения, я подумала, что вы действительно тепло ко мне относитесь.

— Это слабо сказано! — ответила я печально.

Она была растрогана. Почему я ни разу не сумела дать ей почувствовать свою любовь? Она казалась мне таким недосягаемым совершенством, что я считала ее абсолютно счастливой. Я чуть не расплакалась от жалости к нам обеим.

— Странно, мы столько лет были неразлучны, а сейчас я понимаю, как плохо знала вас! Я слишком поверхностно сужу о людях, — сказала она с виноватым видом.

Мне не хотелось, чтобы она корила себя.

— Я тоже плохо вас знала, — поспешно ответила я. — Я думала, вы гордитесь тем, какая вы есть, завидовала вам.

— Я не гордая.

Она встала, подошла к плите и открыла духовку:

— Кекс готов.

Она погасила огонь и поставила кекс в буфет. Мы поднялись к себе, и, пока раздевались, она спросила:

— Вы будете завтра причащаться?

— Нет.

— Тогда пойдем вместе к мессе. Я тоже не причащаюсь. Я в состоянии греха, — сказала она равнодушно. — Я до сих пор не созналась маме, что нарушила ее запрет, и хуже всего, что я не раскаиваюсь.