Настя - [8]

Повисла тишина.

Мамут выпустил изо рта нераскуренную сигару, подался массивной головой вперед, словно собираясь завалиться на стол, колыхнул пухлым животом и утробно захохотал. Румянцев втянул узкую голову в стоячий воротник, замахал руками, словно отгоняя невидимых пчел, взвизгнул и пронзительно захихикал. Лев Ильич икнул, схватился руками за лицо, будто собираясь оторвать его, и нервно засмеялся, дергая костлявыми плечами. Отец Андрей хлопнул ладонями по столу и захохотал здоровым русским смехом. Арина прыснула в ладонь и беззвучно затряслась, словно от приступа рвоты. Румянцева завизжала, как девочка на лужайке. Саблина покачала головой и устало засмеялась. Саблин откинулся на стул и заревел от восторга.

Минуты две хохот сотрясал столовую.

— Не могу… ха-ха-ха… смерть, смерть моя… ох… — вытер слезы отец Андрей. — Тебя, Сережа, надобно на каторгу сослать…

— За что… ха-ха… за каламбуризм? — тяжело успокаивался Мамут.

— За пытку смехом… ой… хи-хи-хи… — извивался Румянцев.

— Сергей Аркадьевич настоящий… ох… инквизитор… — вздохнула раскрасневшаяся Румянцева.

— Палач! — покачал головой Лев Ильич.

— Аринушка, прошу вас. — Саблин поставил перед ней тарелку.

— Как же я теперь есть буду? — искренне спросила она.

Новый приступ хохота обвалился на гостей. Хохотали до слез, до колик. Мамут уперся багровым лбом в стол и рычал себе в манишку. Румянцев сполз на пол. Его супруга визжала, сунув в рот кулак. Лев Ильич плакал навзрыд. Батюшка хохотал просто и здорово, как крестьянин. Саблин хрюкал, молотя ногами по полу. Арина мелко хихикала, словно вышивала бисером.

— Ну все! Все! Все! — вытер мокрое лицо Саблин. — Finita!

Стали приходить в себя.

— Похохотать хорошо, конечно, голову прочищает… — тяжело выдохнул Мамут.

— Говорят, можно эдаким манером и заворот кишок схлопотать, — глотнул вина Румянцев.

— От доброго смеха никто не умирал, — огладил короткую бороду батюшка.

— Господа, продолжим, продолжим, — потер руки Саблин. — Пока Настя теплая. Сашенька-свет, положи-ка ты мне… — он мечтательно прищурился, — потрошков!

— А мне — шейки.

— Мне — плечико, Сашенька, голубушка…

— Бедро! Только бедро!

— Можно… там вот, где корочка отстает?

— Александра Владимировна, от руки будьте любезны.

И вскоре все уже молча жевали, запивая мясо вином.

— Все-таки… необычный вкус у человеческого мяса… а? — пробормотал Румянцев. — Дмитрий Андреевич, вы не находите?

— Мясо вообще странная пища, — тяжело пережевывал Мамут.

— Это почему же? — спросил Саблин.

— Живое потому что. А стоит ли убивать живое исключительно ради поедания?

— Жалко?

— Конечно, жалко. Мы на прошлой неделе в Путятино ездили к Адамовичам. Только от станции отъехали — ступица подломилась. Дотащились до тамошнего шорника. А пока он новую ладил, я на ракиту присел эдак в теньке. Ну и подошла ко мне свинья. Обыкновенная хавронья. Встала и смотрит на меня. Выразительно смотрит. Живое существо. Целый космос. А для шорника — просто семь пудов мяса. И я подумал: какая все-таки это дичь — пожирать живых существ! Прерывать жизнь, разрушать гармонию только для процесса переваривания пищи. Который кончается известно чем.

— Вы просто как Толстой рассуждаете, — усмехнулась Румянцева.

— По проблеме вегетарианства у меня с графом нет расхождений. Вот непротивление злу — это увольте.

— Что значит — прерывать жизнь? — перчил печень Саблин. — А у яблока вы не прерываете жизнь? У ржаного колоса?

— Колосу не больно. А свинья визжит. Значит, страдает. А страдание — нарушение мировой гармонии.

— А может, яблоку тоже больно, когда им хрустят, — тихо проговорил Лев Ильич. — Может, оно вопиет от боли, корчится, стенает. Только мы не слышим.

— Ага! — заговорила вдруг Арина, вынув изо рта лобковый волос Насти. — У нас прошлым летом рощу рубили, а маменька покойная всегда окна закрывала. Я говорю — что ты, маменька? А она — деревья плачут.

Некоторое время ели молча.

— Бедра удивительно удались, — покачал головой Румянцев. — Сочные… как не знаю что… сок так и брызжет…

— Русская печь — удивительнейшая вещь, — разрезал почку Саблин. — Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?

— На открытых углях только свинину жарить можно, — тяжело кивал Мамут. — Постное мясо сохнет.

— То-то и оно.

— Но жарят же черкесы шашлык? — подняла пустой бокал Румянцева.

— Шашлык, голубушка — вороний корм. А тут — три пуда мяса! — кивнул Саблин на блюдо с Настей.

— А я люблю шашлыки, — вздохнул Лев Ильич.

— Нальет мне кто-нибудь вина? — трогала свой нос бокалом Румянцева.

— Не зевай, пентюх! — прикрикнул Саблин на Павлушку.

Лакей кинулся наливать.

— А Александра Владимировна вообще не едят-с, — доложила Арина.

— Неужели невкусно? — развел масленые руки Румянцев.

— Нет, нет. Очень вкусно, — вздохнула Саблина. — Просто я… устала, право.

— Вы мало пьете, — заключил Мамут. — Поэтому и кусок в горло не лезет.

— Выпей как положено, Сашенька, — Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.

— Выпейте, выпейте с нами, — возбужденно моргал Румянцев.

— Не манкируйте, Сашенька! — улыбалась порозовевшая Румянцева.

Саблин взял жену левой рукой за шею и медленно, но решительно влил вино ей в рот.