Настя - [7]

— Дурак! Бордо — это только прелюдия! Тащи!

Лакей выбежал.

— Вкусно, черт возьми, — тучно вздохнул Мамут. — И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.

— Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, — откинулся на спинку стула жующий Саблин. — Как любая Ding an sich.

— Истинная правда, — поискал глазами отец Андрей. — А где же, позвольте, это…

— Что, брат?

— Ложечка чайная.

— Изволь! — протянул Саблин.

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.

— А я у рыбы глаза не могу есть, — полусонно произнесла медленно жующая Арина. — Они горькие.

— У Настеньки не горькие, — глотнул вина батюшка. — А очень даже сладкие.

— Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.

— Настя умела удивительно смотреть, — заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. — Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».

— Батый? — нахмурил брови отец Андрей. — Тот самый? Хан Батый?

— Не знаю, — вздохнула Саблина. — Возможно, и не тот. Но тогда я сказала — Батый.

— Выпей вина, — пододвинул ей бокал Саблин.

Она послушно выпила.

— Вообще, иногда в родном человеке может черт-те что померещиться. — Румянцев протянул пустую тарелку. — Пожалуйста, с бедрышка вон с того.

— С какого? — встала Саблина.

— Что позажаристей.

Она стала вырезать кусок.

— Сергей Аркадьич, — вытер жирные губы Мамут. — Полноте мучить супругу. Пригласите повара.

— Да что вы, господа, — улыбалась Саблина. — Мне чрезвычайно приятно поухаживать за вами.

— Я берегу здоровье моего повара, — глотнул вина Саблин. — Сашенька, и мне потом шеечки с позвонками… Да! Берегу. И ценю.

— Повар хороший, — хрустел Настиным носом отец Андрей, — хоть и деревенский.

— Деревенский, брат! А гаршнепа в бруснике делает получше, чем у Тестова. Все соусы знает. Помнишь на Пасху поросят?

— А как же.

— Я ему восемь поваренных книг привез. Да-да-да! Повар! Что ж это я… — Дожевывая, Саблин встал, ухватился за Настину ступню, повернул.

Затрещали кости.

— Полосни-ка вот здесь, Сашенька…

Саблина полоснула. Он оторвал ступню, взял ополовиненную бутылку фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта, покрывая его кремовыми розами из бумажной трубки. Кухарка рядом взбивала сливки к голубике.

— Савелий! — Саблин поискал глазами стакан, увидел медную кружку. — Ну-ка, бери.

Вытерев испачканные кремом руки о фартук, повар смиренно взял кружку.

— Ты сегодня постарался, — наполнил кружку до краев Саблин. — Выпей в память о Насте.

— Благодарствуйте. — Повар осторожно, чтобы не расплескать вино, перекрестился, поднес кружку к губам и медленно выцедил до дна.

— Ешь, — протянул ему ступню Саблин.

Савелий взял ступню, примерился и с силой откусил. Саблин в упор смотрел на него. Повар жевал тяжело и углубленно, словно работал. Куцая борода его ходила вверх-вниз.

— Хороша моя дочь? — спросил Сергей Аркадьевич.

— Хороша, — проглотил повар. — Поупрело славно. Печь на убоинку ухватиста.

Саблин хлопнул его по плечу, повернулся и пошел в столовую.

Там спорили.

— Мой папаша сперва сеял чечевицу, а как всходила — сразу запахивал и сеял пашаничку, — увесисто рассуждал отец Андрей. — Пашаничка ко Преображению была такой, что мы с сестренкой в ней стоя в прятки играли. Ее и в ригу волочь не надобно было — пихнул сноп, он и посыпался. До весны, бывалоча, соломой топили. А вы мне — паровая молотилка!

— Тогда, батюшка, давайте в каменный век вернемся! — желчно смеялся Румянцев. — Будем как в песенке: лаптем пашут, ногтем жнут!

— Можно и в каменный век, — раскуривал сигару Мамут. — Было б что пахать.

— Неужели опять про хлеб? — запихнул новую салфетку за ворот Саблин. — Черт его побери совсем! Надоело. Господа, неужели других сюжетов нет?

— Это все мужчины, Сергей Аркадьич, — крутила бокал с вином Румянцева. — Их — хлебом не корми, дай про что-нибудь механическое поспо…

— Что?! — притворно-грозно оперся кулаками в стол Саблин. — Каким еще хле-бом?! Каким, милостивая государыня, хле-бом?! Я вас не на хлеб пригласил! Хле-бом! Это каким же, позвольте вас спросить, хлебом я кормлю мужчин?! А? Вот этим, что ли? — Он схватил тарелку Арины с недоеденным лобком. — Это что по-вашему — булка французская?

Румянцева уставилась на него, полуоткрыв рот.