—#Да поймите же вы, мне надо непременно ехать!#— в сердцах взмахнул руками Платон Ильич.#— Меня ждут больные! Боль-ны-е! Эпидемия! Это вам о чем-то говорит?!
Смотритель прижал кулаки к своей барсучьей душегрейке, наклоняясь вперед:
—#Да как же-с нам не понять-то? Как не понять-с? Вам ехать надобно-с, я понимаю очень хорошо-с. А у меня лошадей нет и до завтра никак не будет!
—#Да как же у вас нет лошадей?!#— со злобой в голосе воскликнул Платон Ильич.#— На что же тогда ваша станция?
—#А вот на то, что лошади все повышли, и нет ни одной, ни одной!#— громко затвердил смотритель, словно разговаривая с глухим.#— Разве вечером чудом почтовые свалятся. Так кто ж знает — когда?
Платон Ильич снял пенсне и уставился на смотрителя так, словно увидал его впервые:
—#Да вы понимаете, батенька, что там люди умирают?
Смотритель, разжав кулаки, протянул руки к доктору, словно прося подаяния:
—#Да как же не понять-с? Отчего ж нам не понять-с? Люди православныя помирают, беда, как же не понять! Но вы в окошко-то гляньте, что творится!
Платон Ильич надел пенсне и машинально перевел взгляд своих оплывших глаз на заиндевелое окно, разглядеть за которым что-либо не представлялось возможным. За окошком по-прежнему стоял пасмурный зимний день.
Доктор глянул на громкие ходики в виде избушки Бабы-яги: они показывали четверть третьего.
—#Третий час уж!#— Он негодующе качнул своей крепкой, коротко подстриженной головой с легкой сединой на висках.#— Третий час! А там и смеркаться начнет, понимаешь ты?
—#Да как не понять-с, как же не понять…#— начал было смотритель, но доктор решительно оборвал его:
—#Вот что, батенька! Доставай мне лошадей хоть из-под земли! Если я туда сегодня не попаду, я тебя под суд подведу. За саботаж.
Известное государственное слово подействовало на смотрителя усыпляюще. Он как бы сразу заснул, перестав бормотать и оправдываться. Его слегка согнутая в пояснице фигура в короткой душегрейке, плюшевых штанах и высоких белых, подшитых желтой кожей валенках застыла неподвижно в сумраке просторной, сильно натопленной горницы. Зато его жена, тихо до этого сидевшая с вязаньем в дальнем углу за ситцевой занавеской, заворочалась, выглянула, показывая свое широкое, ничего не выражающее лицо, уже успевшее осточертеть доктору за эти два часа ожидания, пития чая с малиновым и сливовым вареньем и листания прошлогодней «Нивы»:
—#Михалыч, нешто Перхушу просить?
Смотритель сразу пришел в себя.
—#Можно и Перхушу упросить,#— почесал он правой рукой левую, полуоборачиваясь к жене.#— Но они ж хотят казенных лошадей.
—#Мне все равно каких!#— воскликнул доктор.#— Лошадей! Лошадей! Ло-ша-дей!
Смотритель зашаркал к конторке:
—#Ежели он не у дяди в Хопрове, можно и упросить…
Подойдя к конторке, он снял трубку телефона, крутанул пару раз ручку, распрямился, упершись левой рукой в поясницу и вытягивая вверх плешивую голову, словно желая вырасти:
—#Миколай Лукич, Михалыч тревожит. Скажика, что наш хлебовоз к вам сёдни не проезжал? Нет? Ну и ладно. А как же! Куда ж нынче ехать, тут нет возможности никакой, а как же. Ну, благодарствуй.
Он осторожно положил трубку на рычажки и с признаками оживления на неряшливо выбритом, безбородом лице мужчины без возраста зашаркал к доктору:
—#Стало быть, сёдни наш Перхуша за хлебом в Хопров не поехал. Здесь он, на печи лежит. А то он как за хлебом поедет, так сразу мимоездом — к дяде. А там — чай да лясы-балясы. К вечеру токмо нам хлеб и привозит.
—#У него лошади?
—#Самокат у него.
—#Самокат?#— сощурился доктор, доставая портсигар.
—#Коль упросите его, он вас на самокате в Долгое и доставит.
—#А мои?#— наморщил лоб Платон Ильич, вспомнив свои сани, ямщика и пару казенных лошадей.
—#А ваши тутова покамест постоят. На них потом и вернетесь.
Доктор закурил, выпустил дым:
—#И где этот твой хлебовоз?
—#Тут неподалеку.#— Смотритель махнул рукой себе за спину.#— Вас Васятка проводит. Васятка!
На зов его никто не откликнулся.
—#Он, чай, в новой хате,#— отозвалась из-за занавески жена смотрителя.
И тут же встала, зашелестела по полу юбкой, вышла. Доктор подошел к вешалке, снял с нее свой долгополый, тяжелый пихор на цигейке, влез в него, надел широкий лисий малахай с охвостьем, накинул длинный белый шарф, натянул перчатки, подхватил оба саквояжа и решительно шагнул через порог распахнутой перед ним смотрителем двери в темные сени.
Уездный доктор Платон Ильич Гарин был высоким, крепким сорокадвухлетним мужчиной с узким, вытянутым, большеносым лицом, выбритым до синевы и всегда имевшим выражение сосредоточенного недовольства. «Вы все мне мешаете исполнить то очень важное и единственно возможное, на что я предопределен судьбою, что я умею делать лучше всех вас и на что я уже потратил большую часть своей сознательной жизни»,#— словно говорило это целеустремленное лицо с большим упрямым носом и подзаплывшими глазами. В сенях он столкнулся с женой смотрителя и Васяткой, сразу забравшим у него оба саквояжа.
—#Седьмой дом отсюдова,#— напутствовал смотритель, забегая вперед и открывая дверь на крыльцо.#— Васятка, проводи господина дохтура.
