Настя - [10]

— Что вас так раздражает в Ницше? — раскладывал вырезанные куски по тарелкам Саблин.

— Не в нем, а в русских ницшеанцах. Слепота раздражает. Ницше не добавил ничего принципиально нового к мировой философской мысли.

— Ой ли? — Саблин передал ему тарелку с правой грудью.

— Сомнительное заявление, — заметил Лев Ильич.

— Ничего, ни-че-го принципиально нового! Вся греческая литература ницшеанская! От Гомера до Аристофана! Аморализм, инцест, культ силы, презрение к быдлу, гимны элитарности! Вспомните Горация! «Я презираю темную толпу!» А философы? Платон, Протагор, Антисфен, Кинесий? Кто из них не призывал преодолеть человеческое, слишком человеческое? Кто любил демос? Кто говорил о милосердии? Разве что один Сократ.

— О сверхчеловеке заговорил первым только Ницше, — возразил Саблин.

— Чушь! Шиллер употреблял это слово! О сверхчеловеке говорили многие — Гете, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что Шлегель, черт возьми, — в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки? «…Свету провалиться, а мне всегда чай пить!»

— Все великие философы подводят черту, так сказать, общий знаменатель под интуитивно накопленным до них, — заговорил отец Андрей. — Ницше не исключение. Он же не в чистом поле философствовал.

— Ницше не подводил никакого общего знаменателя, никакой там черты! — резко тряхнул головой Саблин. — Он сделал великий прорыв! Он первый в истории человеческой мысли по-настоящему освободил человека, указал путь!

— И что же это за путь? — спросил Мамут.

— «Человек есть то, что должно преодолеть!» Вот этот путь.

— Все мировые религии говорят то же самое.

— Подставляя другую щеку, мы ничего не изменяем в мире.

— А толкая падающего — изменяем? — забарабанил пальцами по столу Мамут.

— Еще как изменяем! — Саблин поискал глазами соусник, взял; загустевший красный соус потек на мясо. — Освобождая мир от слабых, от нежизнеспособных, мы помогаем здоровой молодой поросли!

— Мир не может состоять исключительно из сильных, полнокровных. — Осторожно положив дымящуюся сигару на край гранитной пепельницы, Мамут отрезал кусочек мяса, сунул в рот, захрустел поджаристой корочкой. — Попытки создания так называемого «здорового» государства были, вспомните Спарту. И чем это кончилось? Все те, кто толкал падающих, сами попадали.

Саблин ел с таким аппетитом, словно только что сел за стол:

— Спарта — не аргумент… м-м-м… У Гераклита и Аристокла не было опыта борьбы с христианством за новую мораль. Поэтому их идеи государства остались утопическими… Нынче другая ситуация в мире… м-м-м… Мир ждет нового мессию. И он грядет.

— И кто же он, позвольте вас спросить?

— Человек. Который преодолел самого себя.

— Демагогия… — махнул вилкой Мамут.

— Мужчины опять съехали на серьезное, — обсасывала ключицу Румянцева.

Отец Андрей положил себе хрена:

— Я прочитал две книги Ницше. Талантливо. Но в целом мне чужда его философия.

— Зачем тебе, брат, философия. У тебя есть вера, — пробормотал с полным ртом Саблин.

— Не фиглярствуй, — кольнул его серьезным взглядом отец Андрей. — Философия жизни есть у каждого человека. Своя, собственная. Даже у идиота есть философия, по которой он живет.

— Это что… идиотизм? — осторожно спросила Арина.

Саблин и Мамут засмеялись, но отец Андрей перевел серьезный взгляд на Арину.

— Да. Идиотизм. А моя доктрина жизни: живи и давай жить другому.

— Это очень правильная доктрина, — тихо произнесла Саблина.

Все вдруг замолчали и долго ели в тишине.

— Вот и тихий ангел пролетел, — вздохнул Румянцев.

— Не один. А целая стая, — протянула пустой бокал Арина.

— Не наливай ей больше, — сказал Мамут склоняющемуся с бутылкой Павлушке.

— Ну, папочка!

— В твои годы человек должен быть счастлив и без вина.

— Живи и давай жить другому, — задумчиво проговорил Саблин. — Что ж, Андрей Иваныч, это философия здравого смысла. Но.

— Как всегда — но! — усмехнулся батюшка.

— Уж не обессудь. Твоя философия сильно побита молью. Как и вся наша старая мораль. В начале девятнадцатого века я бы безусловно жил по этой доктрине. Но сегодня мы стоим на пороге нового столетия, господа. До начала двадцатого века осталось полгода. Полгода! До начала новой эры в истории человечества! Поэтому я пью за новую мораль грядущего века — мораль преодоления!

Он встал и осушил бокал.

— Что же это за новая мораль? — смотрел на него отец Андрей. — Без Бога, что ли?

— Ни в коем случае! — скрипнул ножом, разрезая мясо, Саблин. — Бог всегда был и останется с нами.

— Но ведь Ницше толкует о смерти Бога?

— Не понимай это буквально. Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно — со смехом, а не с плаксивой миной!

— То есть для нового века нужен Христос — канатный плясун?

— Да! Да! Канатный плясун! Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни!

— По канату?

— Да, любезнейший Дмитрий Андреевич, по канату! По канату над бездной!

— Это сумасшествие, — покачал головой отец Андрей.