Настуся - [18]

Настуся посмотрела на дядю Осипа, который стоял рядом, тихо разговаривая с медсестрой, и в грудь её горячо плеснула радость. Она едет, она едет с дядей! Пускай он даже не смотрит в её сторону, пускай не говорит с ней, Настуся на всё согласна. Конечно, дядя сердится. Может, сейчас отругает. Ну и что ж! Она всё равно счастлива!

Однако дядя Осип ругать не стал. Только бросил, на ходу обернувшись к племяннице:

— Что ж… Оставайся в лазарете. Слушай фельдшера и сестру. Я потом загляну.

И, прежде чем Настуся сказала слово, дядя Осип исчез за дверью. Медсестра опустилась на скамью, расстегнула свой чёрный бархатный жакет с меховым воротником — его прохладную мягкость Настуся ещё до сих пор чувствовала на щеке, — и вокруг запахло снова так необычно и приятно, как в тот момент, когда девушка приняла Настусю в свои объятия.

— Меня зовут Оксана, — просто сказала она, поймав Настусин взгляд. — А это наш фельдшер, Савва Григорьевич, — показала она в противоположный угол, где Настуся ещё раньше заметила сердитого, нахмуренного дядьку с седой щёточкой усов.

Он в это время разложил на маленьком столике возле окна какие-то бумаги и, достав из кармана очки, оседлал ими хрящеватый нос. Поняв, что речь идёт о нём, фельдшер ещё больше нахмурился и так посмотрел на девочку, что она невольно отшатнулась.

— Ну, ну! — погрозила ему пальцем Оксана. — Будете ещё мне тут девочку пугать!

— А как же! Надо бы и попугать! Чтобы не была такая храбрая и не прыгала на ходу в поезд. Больше нам нечего делать, как с ней здесь панькаться…

Настусе кровь так и бросилась в лицо. И чего этому дядьке надо?

От обиды она даже перестала его бояться и ответила:

— А со мной не надо панькаться! Я буду помогать… Я всё умею делать, всё!

— Вон как! — Савва Григорьевич сдвинул очки на лоб. — Да ты, я вижу, бедовая… на словах. А на деле?

— И на деле! — не унималась Настуся, чувствуя уже свою победу над сердитым дядькой. — Что надо делать? Давайте!

— Ладно, ладно… Сейчас увидим. А ну-ка тащи вон те ящики из-под лавки.

Настуся белкой метнулась вниз. Оксана хотела помочь, но девочка замахала руками:

— Нет, нет! Я сама!

Ящики и вправду были нетяжёлыми. У генеральши она разве такие вёдра с водой таскала! А дальше и совсем пошла не работа, а игра: Настуся вынимала из ящиков всякие флакончики, коробочки, пакеты с ватой, Оксана читала странные, непонятные надписи на них, а фельдшер записывал в свои тетради эти хитромудрые названия.

Так началась у Настуси походная жизнь. Девочка быстро привыкла и к стуку колёс, и к покачиванию пола под ногами. Она, как мышка, шныряла между взрослыми, помогала разносить пайки и нисколько уже не боялась нахмуренных бровей Саввы Григорьевича. Как ни странно, задорная малышка очень быстро подружилась со строгим, неразговорчивым фельдшером. Для Настуси это был свой человек, такой же, как и дядя Павло, как Мовчан, как и все те простые рабочие люди, среди которых она выросла.

А вот медсестра Оксана — другое дело. Такая тоненькая, деликатная, и пахнет от неё, как от барышни. А руки! Мягкие, белые, нежные, ну совсем как у генеральши, только что без перстней. Настусе всякий раз становилось не по себе, когда эта холеная рука гладила её по голове, хотя и чувствовала, что Оксана относится к ней хорошо. Заботится, словно о родной, да и вообще: если бы не она, разве дядя Осип взял бы Настусю с собой?..

И всё же не могла девочка привыкнуть к Оксане, всякий раз опасливо поглядывала в её сторону. Что ей тут надо, хрупкой, нежной барышне, среди грубых, простых людей? Ей бы сидеть с господами в тёплой, уютной комнате и играть на пианино, а она отирается в грязных, прокуренных махоркой вагонах, таскает торбы с пайками, а на стоянках спорит о чём-то с начальником станции.

Настусе страх как хотелось расспросить про Оксану дядю Осипа, но всё как-то не получалось. Когда он забегал к ним в вагон, то здесь непременно была и Оксана и он больше разговаривал не с Настусей, а с нею — ведь они были оба членами комитета и всегда у них находились важные дела. А Настуся что! Дядя Осип и так видел, что с ней всё в порядке.

Девочка и правда чувствовала себя в поезде как дома. Она уже не боялась во время движения переходить из одного вагона в другой, а на остановках ловко спрыгивала с высоких ступенек, чтобы хоть немного побегать по тёплой земле. От пьянящего весеннего воздуха было радостно, легко, и не верилось, что есть на свете война, выстрелы, смерть.

А война была тут, вокруг, и всякий раз напоминала о себе тревожными перестрелками, далёкими взрывами снарядов. Всё чаще приходилось останавливать поезд для ремонта пути. И часто мирный стук молотков и громыханье рельсов смешивались с татаканьем пулемётов. Вооружённые рабочие прыгали из вагонов и бежали на выстрелы. Некоторые возвращались раненными, и Савва Григорьевич с Оксаной быстро делали им перевязки.

Во время тревоги Оксана выбегала вместе со всеми и всегда старалась быть рядом с дядей Осипом. Команды его она выполняла, как обыкновенный рядовой боец. Лишь один раз пошла наперекор, но дядя Осип почему-то не рассердился на неё.

День тогда выдался напряжённым, неспокойным. Надо было отремонтировать мостик, чтобы пропустить красный бронепоезд. Немцы всё время обстреливали железнодорожные пути, и работа шла медленно. Поздно вечером голодные, усталые железнодорожники вернулись в свои вагоны. Оксана с Настусей быстренько разнесли пайки и только сели с Саввой Григорьевичем ужинать, как зашёл дядя Осип. Настуся хлопотала у маленького столика, резала колбасу и хлеб.