Наставления его преподобия - [17]

— Помолимся за его душу. Ведь он пошел на суд божий без исповеди.

Они стали на колени, выбрав местечко посуше, и Кренжель начал торжественным, дрожащим от волнения голосом:

«Упокой, господи, душу раба твоего…»

«И да светит ему вечный свет», — подхватил Барчак. Потом они прочитали три раза «Богородице-дево, радуйся» и пошли в город, спрятав лопату под пальто. По дороге еще зарыли башмаки Вальдека и поделились его деньгами.

Барчак вошел в дом Грабиньской. Здесь ужинали. Ирки не было, она еще не вернулась с курсов, и Грабиньская сидела в подвале с Подсядло, который то и дело прикладывался к бутылке. У нее тряслись руки, а в глазах, обведенных синими кругами, было страшное, безумное выражение. «Расхлябалась баба, — с отвращением подумал Барчак. — Надо будет держать ее в ежовых рукавицах, а то она нам заварит кашу».

— Налейте мне водки, — сказала она и вопросительно взглянула на Барчака. Тот натянуто усмехнулся и сказал:

— Кренжель пошел с рапортом к Гайдосу.

— Сделано? — равнодушно осведомился Подсядло.

— Сделано.

— Водки дайте! — сказала Грабиньская.

Подсядло налил ей. Она выпила, утерла рот рукавом и закусила огурцом. Ужинали молча, слышно было, как на улице гудит ветер.

— Ну, я иду спать, — сказал наконец Барчак.

— Маузер отдашь Облупеку, пусть отнесет его ксендзу.

— Налей еще! — попросила Грабиньская.

Подсядло налил ей рюмку доверху. Она отхлебнула из рюмки, остальное выпила залпом и снова закусила огурцом.

— Ну, теперь мы возьмемся за дело! Теперь уже никто нас не засыпет. Развернем работу, будем готовить нашу Польшу.

— Простит ли мне бог? — бессмысленно пробормотала Грабиньская.

Подсядло с усмешкой хлопнул ее по плечу.

— А ксендз что сказал?

— Ксендз сказал, что никому не дано знать воли божьей, но лучше погубить одного, чем казнить многих.

— То-то и оно. Мудрый у нас ксендз, я это всегда говорил.

Когда Барчак ушел, Подсядло сказал:

— Ну, довольно болтать и пить. Постели мне постель.

Грабиньская встала, постлала ему, привернула фитиль, задернула занавески. Подсядло стал раздеваться, сказал и ей:

— Раздевайся.

* * *

Больничная палата была чистенькая и беленькая. Сквозь опущенные кисейные занавески проникало ласковое осеннее солнце и ложилось на красный линолеум узорами, похожими на огненные листья бука. На тумбочке тихонько тикали часы, ребенок спал, а Анна в полусне думала о муже, который где-то разъезжает и только шлет ей телеграммы, обещая навестить, как только удастся вырваться. Анна похудела и побледнела, была еще очень слаба, но горда тем, что перенесла тяжелые роды и что теперь у нее ребенок. Ее переполняла любовь. Лежа в полудреме, она строила планы на будущее, мечтала а зиме, которая уже близко, и о светлой весне, и о жарком лете, и о том, как она будет гулять со своим малышом по городу. Может быть, Павел поедет на курсы при воеводском комитете, будет расти на партийной работе, а в Шпотаве откроются большие железнодорожные мастерские; и по вечерам уже не будет так страшно и темно, и люди станут другие: будут радоваться жизни; будет много сахару и много тканей, и земля будет давать много хлеба; и в госхозе организуют образцовую школу для крестьян, общеобразовательные курсы, мичуринские кружки, мы переймем советский опыт, вырастим на нашей земле новые, советские культуры; откроем в городке детский сад, хороший, чудный детский сад, куда будет ходить наш мальчик и другие дети; а там и улицы асфальтируем, — и станет Шпотава городом-садом, столицей уезда. По железной дороге понесутся громадные транспорты угля на Новую Гуту, потекут товары; побегут во все стороны новые дороги, и простые люди, мужицкие дети, пойдут в техникумы, в Депо, на кирпичный завод, а там дороги открыты и в свет широкий — в Варшаву, Заглембье, в Силезию, Щецин. Вдруг Анна прервала свои размышления. В коридоре послышались шаги. Кто-то остановился у дверей.

— Павел! — тихонько прошептала Анна и, улыбаясь, взяла на руки сына. Он спал, накормленный и довольный.

Дверь отворилась, и широко открытые глаза Анны увидели не Павла, а его товарищей из уездного комитета. У всех были серьезные лица, на рукавах черные повязки, они принесли букет цветов. Одно мгновение они смотрели на нее молча. Анна поняла.

— Когда это случилось? — спросила она едва слышно.

— Когда мы отвезли вас в больницу, — сказал Адам.

— Да почему же вы…

— Вас нельзя было тревожить…

Анна заплакала. Плакала беззвучно, не утирая слез. Ребенок проснулся.

— Сын, — сказала Анна и расплакалась навзрыд, пряча лицо в подушку.

* * *

Его преподобие ехал в Кельцы, к епископу. В Шпотаве начались массовые аресты: вся банда засыпалась. Никто не чувствовал себя в безопасности — ведь неизвестно, кого схватят завтра. Костельный хор, этот замечательный, прекрасно обученный хор, украшение воскресной мессы, распался. Сидел в тюрьме Облупек, сидел Подсядло, арестовали пани Грабиньскую. Найден был склад оружия; и весь город говорил, что банда бандой, но смертные приговоры, по всей видимости, выносил какой-то ксендз — только неизвестно, какой именно. Словом, почтенный ксендз-декан решил ехать в Кельцы. В день отъезда он еще отслужил раннюю обедню и до сих пор морщился при воспоминании о ней. Костел был пуст, когда они с причетником вошли в алтарь. В конце обедни он обернулся с дароносицей в руках, чтобы благословить молящихся, и увидал у самых перил алтаря Ирку Грабиньскую: она в упор смотрела на него горящими ненавидящими глазами. Он опустил чашу и возгласил: