Наставления его преподобия - [15]

Дул ветер. Грабиньская шла из плебании как в полусне, не слыша земли под ногами. Всю дорогу она молилась; перед глазами у нее стояло озорное, веселое и задорное лицо Вальдека, который, наверно, бегает сейчас по чужим дворам или гоняет с мальчишками тряпичный мяч на лугу за местечком, а то ушел на завод к зетемповцам или полез в сад ксендза за яблоками; и все-то он таскает из дому деньги на водку, пропадает на день и на два, чуть что — угрожает милицией, мать не почитает, Подсядло ненавидит. Раз он застал ее в постели с Подсядло и вспомнил про отца, замученного в Освенциме. Над учительницей смеется — не то что Вацек, старший сын, который учится в краковской гимназии, а прежде тоже ходил с хлопцами, грабил, кнутобойничал и все добытые деньги приносил домой. С Подсядло жил душа в душу, слепо выполнял его приказы, слушался его как отца, как начальника.

Так она шла, тешась мыслью о счастливом будущем старшего сына, который, может быть, станет адвокатом, а может — инженером, будет жить в большом городе, обзаведется собственными автомобилями, собственной фабрикой, а когда установят в Польше старый порядок, он — кто знает? — Займет высокую должность, станет важным барином и защитит мать от злых языков. Но вдруг, проходя через парк госхоза, она остановилась под влиянием неожиданной мысли: «А что если и его заберут у меня?» Она ускорила шаг, почти бегом дошла до дому. Облупек уже ждал ее; не говоря ни слова, он подал ей карандаш и листок бумаги.

— Пишите.

Карандаш ее не слушался, мысли разбегались. Задыхаясь, вся в поту, растрепанная, она дрожащей рукой начала писать то, что диктовал Облупек:

«Даю согласие ради блага организации на устранение сына моего Вальдемара, который угрожает благу организации и Польши».

Она подписалась, поставила число и сказала тихо:

— Не мучьте меня больше.

Не успел Облупек сложить и спрятать бумажку, как дверь распахнулась и вошел Вальдек. Поглядел на мать, на Облупека и со смехом воскликнул:

— А у нас в доме всегда или плач, или скулеж, или водка на столе. Надоело, к чорту. Знаете, что сегодня на заводе было? Объявили соревнование. Молодцы, неплохо заработают к празднику. И подарок Сталину хороший готовят: пробег паровоза через всю Польшу без текущего ремонта. Знаете, — паровоз пробежит сто двадцать тысяч километров без ремонта и без чистки котла; на нем будет портрет Сталина! Хорошая это штука быть машинистом. Хлопцы сегодня получали свои паровозы. Два. Будут разъезжать по всей Польше, водить поезда! Вот бы мне так сесть на паровоз, свиснуть и — па-а-еха-ли!

Его удивило, что Облупек и мамуся стоят молча и смотрят на него как-то странно. Он пожал плечами и сказал:

— Мама, дай поесть.

— Сейчас, сыночек, — отозвалась мамуся. Подошла к печи, достала горшок и налила Вальдеку супу. Поставив тарелку на стол, она наклонилась к мальчику и пригладила ему волосы.

— Только руки сначала вымой, сыночек.

— Ладно, мамуся, — сказал Вальдек. Он вымыл руки в тазу и, сев за стол, принялся с аппетитом уплетать чудесный горячий, благоухающий рассольник, набивая рот ржаным хлебом.

Ах, рассольник! Лучший из супов! Заправленный сметаной, с мелко нарезанными почками и потрохами, с огурцами, которые, как мед, тают во рту и наполняют желудок приятным теплом. Он совсем не таков, как все другие супы. Нет в нем тонкости пустого бульона, нет скучной сытости мучной болтушки, он не собран с грядки по корешку, как овощная окрошка, не однообразен, как постная картофельная похлебка. Ах, рассольник, вкуснейший из супов, вздох материнского сердца, которое захотело потешить родное дитя любимым блюдом. Когда на обед бывал рассольник, Вальдек всегда съедал три тарелки и уже не удостаивал вниманием второе блюдо. Подумать только, что есть люди, которые не любят рассольник! Бедняги! Они не знали никогда материнской любви и заботы, тепла родного дома, не то что Вальдек, который в эту минуту, не подозревая о чувствах, волновавших нежную мать, объедался своим поминным супом.

Пока этот непослушный мальчишка обедал, мать и Облупек спустились к Подсядло. Он сидел у столика и жевал колбасу. Глянул на вошедших.

— Ну?

— Подписала, — отозвалась расстроенная Грабиньская.

— Хорошо, — равнодушно сказал Подсядло. — Операцию проведет Барчак, в помощь ему дать двоих. Срок трехдневный. Эти три дня мальчишку из дома не выпускать. Скажете ему, что милиция его разыскивает. А если капрал будет о нем спрашивать, отвечать, что сбежал из дому. Все. Теперь ступайте, мне нужно тут написать рапорт.

— Стасек, — взмолилась пани Грабиньская. — Пожалей ты меня! Три дня — это страшно долго!

— Три дня — это страшно мало, — возразил Подсядло. — Если ты насильно выпроводишь мальчишку из дому, кто помешает ему сбежать по дороге? Может, с порога стрелять в него будешь? Или погонишься за ним по улице, если он побежит в милицию? Или из школы потащишь, чтобы он крик поднял? Надо ему объяснить, что его ищет милиция, что надо спрятаться, поэтому, мол, мы его на несколько дней отправим в одно место, пока про него забудут, а там вечером и поведем его.

Грабиньская ушла наверх в сильном смятении. Приняла два порошка, постелила сыночку постель, поцеловала его, когда он улегся (что Вальдек принял как должный знак сочувствия к человеку, которого преследует милиция), потом вышла на цыпочках — на этот раз не к Подсядло, а в свою комнату, где села на стул у окна, за которым качался на ветру фонарь, и стала тихонько попискивать, как мышь, тоскующая по спокойной жизни и притаившаяся под метлой, так как в ризницу вошел сторож.