Наставления его преподобия - [13]

В комнате стояла тишина. Крестьяне, тяжело вздыхая, смотрели на секретаря, на его огромную тень, плясавшую на стене. А секретарь стучал кулаком по столу и говорил:

— Вы это для графа, что ли, молоко сдаете, который сидит в Париже и щупает французских барышень? Или, может, его у вас для Ватикана берут, как бывало Петрову лепту[9]? Или немецкие фашисты забирают у вас молоко на корм свиньям? Нет! Это молоко вы сдаете для детей ваших братьев — заводских рабочих, для наших беременных жен, для кормящих матерей. У меня тоже жена ждет ребенка. Что же мне сказать вам, братья крестьяне? Спасибо, что поддались на уговоры кулаков, что вредите народной Польше и, вместо того чтобы давать молоко нашим детям, выливаете его свиньям.

— А вы нас не ругайте, гражданин! — подал голос старик в бараньем полушубке, поднимаясь с места. Он помолчал, теребя в руках шапку, затем сказал:

— Гражданин пепеэровец, все вы твердите, что добра мужикам желаете, а я вам прямо в глаза окажу, и вся община подтвердит: нет, не добра вы нам желаете!

— У вас сколько земли? — резко перебил его секретарь.

— Не твое дело, голь перекатная, мои гектары считать! — презрительно огрызнулся мужик.

— Батраков сколько держите? — допытывался секретарь. — Сколько людей из этой общины работает на вас и вытирает зады вашим свиньям? Ну, отвечайте здесь, при всех, а потом болтайте, что вздумается!

— У него пять батраков да две работницы, — крикнул из угла чей-то звучный голос. — А сколько он ребятишек летом на работе изводит?

— У нас, гражданин, тут такой случай вышел, — продолжал старик. — Вы сюда приезжаете раз в три месяца, недосуг вам наши дела разбирать! А вот послушайте, что творится. Есть у нас малоземельный мужичок, Кноблевский его фамилия. Была у него одна лошадь, досталась ему по разверстке, и хорошо лошадка работала. Да вдруг пала. Что ж, у каждого мужика может такая беда случиться, верно?

Секретарь молчал, гадая, к чему клонит старый кулак.

— И надо вам знать, — старик вдруг неизвестно почему широко ухмыльнулся. — Лошадь-то застрахована была. Но вот уже три месяца прошло, а Госстрах никак не хочет выдать ему за лошадь страховку.

— Лошадь была застрахована?

— Была, — хором подтвердило несколько человек.

— А пала от болезни?

— От болезни. Все, как полагается. Кноблевский ходил к ветеринару — все равно ничего не помогло, страховку ему не хотят платить. Вот видите, гражданин, что получается: на тебе, мужик, народную Польшу, на тебе крестьянскую партию, а как падет лошаденка — поднимай руки к небу, неси ксендзу денежки, чтобы богу за тебя помолился, и все равно страховки не дождешься.

Секретарь прикусил губы. На лбу у него медленно вздувалась жила.

— Значит, это вы тут стали заступником за общину? — сказал он тихо. — Это вы и подбили всех не сдавать молока? Слушайте, граждане! — он повысил голос. — Ясно, что малоземельного Кноблевского обидели. И, конечно, мы немедленно дело уладим. Я уже слышал про эту лошадь и привез сегодня к вам заведующего Госстрахом. Говорите, товарищ, — обратился он к своему спутнику.

Заведующий поднялся.

— Видите ли, граждане, к нам поступило заявление, подписанное тремя жителями вашей деревни. Они сообщают, что малоземельный крестьянин Кноблевский лошадь свою загонял нарочно, чтобы получить за нее страховку, что он ее морил непосильной работой.

— Неправда! — Кноблевский вскочил, положил жилистую руку на стол и, вытянув вперед голову, с сердцем прокричал:

— Врете, товарищ! Чтобы я… свою лошадь… Да как вы можете!..

— Заявление подписали Ячик, Колодзейский, Бартоломейчик.

В комнате все словно замерло. Мужики ошеломленно переглядывались.

— У нас в деревне таких и нет. Это кулаки из соседней деревни.

В комнате поднялся шум, все повставали с места. Кто-то крикнул:

— Бить таких сукиных сынов!

Чья-то рука опрокинула лампу, пламя ярко вспыхнуло и погасло. В наступившей темноте послышалась возня, затем с треском распахнулась дверь, и из избы вышвырнули, как узлы, каких-то людей. Со двора повеяло теплым осенним ветром, блеснули звезды на небе. С минуту темные фигуры метались за порогом, потом, наконец, стало тихо. Секретарь электрическим фонариком осветил стол, поднял лампочку, которая, к счастью, не разбилась, и зажег ее.

— Собрание продолжается, граждане. Авось договоримся все же насчет сдачи молока.

— Не стоит об этом и толковать, — буркнул кто-то из мужиков.

— Так, может, стоит потолковать о классовой борьбе и о кулацких вылазках? Или о земледельческих кооперативах? Может, стоит поговорить о сдаче зерна и о спекуляции зерном? Или ваша деревня в стороне, ее ничто не касается? Так и будете жить на своих убогих хозяйствах?

— Давайте, поговорим. Времени у нас достаточно, — сказал кто-то.

Заведующий Госстрахом скоро уехал: он куда-то торопился. Секретарю тоже не терпелось вернуться в город, позвонить в больницу, справиться о состоянии жены. Черт возьми, может, родился сын. Но уехать было нельзя.

Собрание кончилось поздно ночью. Звезды высоко стояли в небе. Бодрящий осенний воздух охлаждал лица, тихо шелестели березы перед школой, хрустел песок под сапогами. За калиткой простились, и секретарь зашагал по дороге. Четыре километра — это немного, сорок минут ходьбы быстрым шагом. Он поднял воротник куртки, так как ночь была холодная, и вошел в лес.