Наставления его преподобия - [12]

— Ну?

— Поехал в машине на собрание.

— Да ведь он хотел в деревню сходить, к матери.

— Видно, сегодня прогулка не состоится.

— А когда же он отвезет ей харчи? Старуха еще подохнет с голоду.

— Не беспокойся, он нежный сын. Если не сегодня, так завтра уж непременно подкинет ей два-три кило мяса.

— А что если он на машине поедет?

— Не бойся, он к матери никогда в автомобиле не ездит. Малоземельная она, все хозяйство — полтора морга[8], — сказал Барчак, садясь на стол. — Он ее почитает, да и мужиков не хочет раздражать. Думает колхоз там наладить, все по избам таскается. На покой скоро пойдет, говорят наши. Поедет на велосипеде.

— Что-то у него, должно быть, случилось, — в раздумье сказал Подсядло. — Как на заводе?

— Было партийное собрание.

— Ну?

— Постановили усилить бдительность. Вести борьбу с лживыми слухами. Рабочие будут ездить по деревням. Говорю тебе: они переходят в наступление, воспитывают людей.

— Пусть, пусть воспитывают, мы тоже воспитываем. Посмотрим, чья возьмет. Будет и наша изба с пирогами. Что еще постановили?

— Подарок сделать Сталину.

Подсядло отложил револьвер и тряпку.

— Чего?

— Подарок Сталину. Скоро день его рождения. Хотят в его честь объявить соревнование на заводе и что-то такое мастерят для него из шамота. Смекаешь? В госхозе проведут электричество — тоже подарок Сталину; все сами рабочие, на свои денежки. Сами будут электричество проводить, чтобы хлева зимой не сгорели, дескать, надо опасаться пожаров, особенно теперь, когда стог сгорел.

— И о стоге говорили?

— Говорили.

— Знают?

— Не знают, но говорят, что, мол, больно часто стали стога эти гореть, а ОБ ничего не делает, чтобы найти поджигателей.

— Пускай болтают, — сказал Подсядло. — Поедешь с рапортом к Гайдосу. Все ему расскажешь и узнаешь, какие будут директивы насчет секретаря. Передай ему, что работа срочная: надо же и нам приготовить подарок Сталину. И пора сделать несколько налетов в деревнях, напомнить людям, что «Подпольная армия» существует и не дремлет, и чтобы не слишком спешили записываться в кооперативы. Пускай Гайдос укажет — какие деревни, а налеты мы сделаем. И доложи, что мы не знаем, как быть с Вальдеком. Мальчишка совсем от рук отбился: все ему не нравится, бегает в госхоз, целыми днями торчит у зетемповцев, играет в волейбол, к ксендзу учиться не ходит. Он слишком много знает: говорит, что видел у нас оружие, расспрашивает мать… Пускай Гайдос не крутит и внесет ясность. В городе обо мне не говорят?

— Нет, — с недоумением ответил Барчак.

— Эх! — Подсядло вздохнул. — Если бы я мог с женкой повидаться! Да разве та, — он кивнул на дверь, — позволит? Ревнива, как четыре ведьмы!

Оба засмеялись. Когда Барчак доставал из шкафа водку, Подсядло вдруг с удивлением заметил, что парень как будто подрос за последние недели. «Что ж, семнадцать лет, в этом возрасте я тоже быстро рос», — подумал он растроганно. Они выпили, и Барчак отправился с рапортом к главарю банды — Гайдосу, который для непосвященных был сапожником и в кадке под кроватью у него мокли кожи для выделки.

* * *

Между тем наш секретарь вместе с заведующим Госстрахом ехал в Родзиву.

— Понимаете, — говорил он, — мы сегодня созываем там собрание. До сих пор крестьяне сдавали молоко в кооператив, а теперь не хотят. Сколько я ни звонил туда по телефону, не сдают — и все. Понять не могу, что произошло. Заведующий кооперативом упоминал о какой-то павшей лошади. Но он, видно, пуганый, говорит: «Приезжайте и сами с ними потолкуйте, мне еще жизнь дорога». Знаете, не каждый может быть героем.

Шофер, молодой парень — он только недавно окончил курсы шоферов и хотел идти в армию, в танкисты, — обернулся и сказал:

— Разве вы не знаете, товарищи, как оно на селе? Каждый норовит от работы отлынивать. И этот заведующий, наверное, в душе доволен: «Не дают молока — мне же лучше; работы меньше и меньше писанины». Лежит себе, да потягивается, да бабу свою ублажает.

— Ты, Стефан, людей не высмеивай! — строго осадил его секретарь. — Расследуем дело, тогда и узнаем.

Приехали. Остановили автомобиль на краю деревни, у школы, и пешком дошли до избы, где помещалось правление. Собрание уже началось. Керосиновая лампочка освещала только лица. Мужики входили один за другим, молчаливые и хмурые.

Секретарь сел за стол, изложил дело и спросил, кто хочет высказаться. Все молчали. Подождав немного, он встал, уперся руками в стол, и, обведя глазами комнату, гневно заговорил:

— Значит, так, братья крестьяне? В молчанку решили играть? Кого же это вы так встречаете? Помещика, которого народная власть прогнала вместе с фашистами? Или, может быть, спекулянта, который семь шкур с вас драл? Или лавочника, который перед войной отмерял вам соль чайной ложечкой? А может, ксендза, который приходит к вам бога славить, и, хочешь не хочешь, клади ему в мешок индюшку, а в санки — мешок картошки? Или у меня ваши сыны батрачат? Или я из тех, кто перед новым урожаем ссужает вам зерно, а после жатвы отбирает вдвое? А может, я, братья крестьяне, на ваше добро позарился, ваши деньги приехал отбирать? Может, это я скирды ваши поджигаю и скот ваш в хлевах режу? Может, это я избил вашего солтыса и забрал у него общественные деньги?