Насмешка любви - [11]

И в этом «мово милого» едва-едва, но всё же чувствовалась не так уж и далеко затаённая и отнюдь не показная нежность. Больше того – там не было ни на йоту лжи. Но я никак не мог понять, что их связало – таких внешне двух разных людей, и две неоднородные, по сути, судьбы, соединённые провидением в одну единственную. И как ни старался я самого себя поставить на место то одного, то другого – ничего не получалось. Сплошной туман и ничего другого не вырисовывалось.

– Стибрят, факт, – повторила она.

– Да хватит тебе, – беззлобно отмахнулся он от её шутки. – Можешь не волноваться. Не сподобит. И не стибрит. – Подыграл ей супруг.

Елизавета Васильевна, балагуря, явно старалась произвести на меня впечатление – ради своего мужа, естественно. Я поначалу снисходительно дивился этой показной перебранке, которую можно было принимать и не принимать – за правду, но, услышав знакомые имена, призадумался. И мне подумалось, что с ней ему не грозит ни новая беда, ни одинокая старость, ни безысходная тоска.

А Андрей Владимирович сидел и улыбался, явно довольный и моим одобрением, и жёнушкиным хлебосольством, да ещё и этой – её, ничего не имеющей общего с действительностью, показной ревностностью и последовавшим крепким объятием.

Для него, Андрея Соколова, который, как я уже говорил, жил совсем в другом мире, можно сказать – полувиртуальном, сегодняшний день был очередным Праздником Победы, которых не так уж и много было в его жизни. Не только потому, что удачно завершил свою работу, а от того, что он сделал это – несмотря ни на что!

День клонился к вечеру. Много о чём мы поговорили, и не мешало ещё бы поговорить, но пора было мне собираться в дорогу – командировка и так непозволительно затягивалась. Все несостоявшиеся разговоры было решено оставить на потом.

На прощание я попросил разрешения сфотографировать некоторые его работы. Что и сделал. Но сам он позировать перед камерой категорически отказался: дескать, нечего людям настроение портить.

У калитки, прощаясь с Елизаветой Васильевной, я как бы невзначай спросил её:

– Да, совсем забыл: а как вы познакомились?

– Ну, милый, ты очень многого хочешь знать! – Загадочно улыбнулась она. – Это уж совсем другая история. Не про тебя. Это личное. Как там у Пушкина: преданье старины глубокой – дела давно забытых дел. Заезжайте. Рады будем.

На том и расстались.

«Как же не про меня?!.. – подумалось мне. – И про меня тоже».

По дороге на вокзал, на площади, я повстречал Петровича. И попивая с ним пивко под водочку в ожидании поезда, как бы между прочим спросил, чтобы упорядочить свои впечатления, хотя и так мне всё было ясно:

– Скажи, Петрович, а Андрей Соколов – не тот ли солдатик из твоей байки, что побывал в баньке в женский помывочный день?

Тот даже переменился в лице:

– Может, тот, а может, не тот. Кто их слепых разберёт?..

И вдруг взбеленился:

– Ходят тут всякие – всё высматривают, всё выспрашивают, всё вынюхивают – на честных людей напраслину возводют! Глядишь, и ославят на всю Россию! Шелкопёрые писаки – сраные! А ну-ка подь отсюда, а то палкой счас, – размахнулся он, – перешибу.

Сказал и потряс своей клюкой перед моим носом. Затем плюнул мне под ноги, забрал свою кружку с недопитым пивом и отковылял неподалёку, к свалке из ящиков, чтобы продолжить своё пиршество.

– Ну извини, ляпнул, не подумав. Ты-то как живёшь, всё о других да о других байки сказываешь? А о себе что ж? – спросил я, примирительно поднося ему новую кружку пива. – Женат ли?

– Да кто ж пойдёт за меня такого?

– Да мало ли кто?

– Нет уж, моё дело табак! Мне и так неплохо. Перебиваюсь то на свои, то на подножные. Как с хлебом, так и с бабами. Ну, бывай здоров, заскакивай, ежели что надо – подскажу.

Захмелев, подобрел он и промолвил при расставании:

– А про слепого того забудь. Враньё всё. Наговорил я, бог знает что. Нехорошо это.

«Счас, как же забуду, – подражая местному говору, подумалось мне, – раз тут такие страсти в вашем бабьем царстве разгорались и разгораются, по-видимому, и сейчас!»

Стоял душный вечер, с запада набегали чёрные тучи, изредка полыхали зарницы. И вслед за ними слышались приглушённые расстоянием раскаты грома.

– Гроза идёт, – промолвил Петрович. – Серьёзная. Шустро набегает. Так что держись – как бы огороды не посмывало сверху.

Мы посмотрели в ту сторону, что на взгорье, за танцплощадкой, где только что выстроенные добротные бревенчатые избы уже укутывались серой и влажной мглой.

И вдруг оттуда, с того же взгорья, разорвало тишину девичье многоголосье:

Средь дремучих лесов затерялося

Небогатое наше село.

Горе горькое по свету шлялося,

И ко мне невзначай забрело…

– Верка с подружками из клуба возвращается, – узнал певуний Петрович.

И тут же где-то рядом откликнулась другая компания:

Напилася я пьяна, не дойду я до дома…

А затем – совсем неподалёку:

На реченьке-речке, на том бережочке

Мыла Марусенька белые ножки.

Плыли к Марусеньке белые гуси…

– А это Мотина дочка… Скоро про «шумел камыш» начнётся.

– То-то ты всё знаешь, Петрович?

– Такая должность. Сколько лет живу – ничего нового, разве что на танцплощадке что-нибудь новенькое – ну, там «рио риту» услышишь или ещё чего. А так: любят у нас тут бабы пострадать. И по поводу и без оного.