Насмешка любви - [12]

– Ой, ли? В том ли только здесь дело.

– А от чего ещё?

Петрович внимательно посмотрел на меня:

– Сболтнул я тебе о слепом сдуру, а ты уж язык навострил.

И погрозил корявым пальцем:

– Смотри, ты слово дал! В общем, прощевай. И не поминай меня лихом.

Я промолчал, хотя никакого слова и ни по какому поводу ему не давал.

На том и расстались.

Вернувшись в редакцию, я сдал на первую полосу – в праздничный номер обширный фоторепортаж о творчестве Андрея Соколова, присовокупив к нему балладу «Огонь и розы». А через неделю – и очерк о молодой трактористке из той же глубинки, который начинался словами: «Валька любит вставать с петухами, когда только ещё просыпается солнце, и степь, убаюканная обильными росами, чутко прислушивается к шорохам».

И больше ни слова, ни о Петровиче, ни о его байках.

Но ещё долго, долго, долго я вспоминал эту свою поездку в ту далёкую таёжную глубинку, в которой, к сожалению, так и не побывал больше, и потому героев моих тамошних встреч больше не увидел. И всё думал: что же это за штука такая – простое женское счастье, о котором я там услышал впервые в пересказе Петровича – из Лизкиных уст? Но как ни размышлял, так ничего и не понял. И не понимаю о нём ничего до сих пор.

Впрочем, какие наши годы?! Может, ещё и повезёт – пойму.

НАТАЛИ

Матери Мира посвящается

Джон Булаткин – пятидесятитрёхлетний малый, похоронивший полтора года назад жену и не успевший обзавестись новой, или хотя бы, на крайний случай, «гёрл–френд», находился в прострации высшей степени. С Лизой он прожил двадцать пять лет и был по-своему счастлив с ней, и несчастлив – тоже.

У каждого из них был свой потаённый мир, входить в который не разрешалось никому – даже супруге или супругу. Хотя время от времени оба они приоткрывали в этих своих мирах друг для друга форточки.

«Улетел бы туда, где свободен от музыки слов, но на что я там годен без ласки твоей и томленья,» – написал он как-то ей на поздравительной открытке по поводу очередного юбилея. Она приняла эти слова как должное и ответила, полгода спустя, в день тезоименитства Джона: «Вот так и я – в пустынном том лесу брожу одна, тобою позабытая, свечою тихо голову несу». Право, из их посланий можно было соорудить неплохую мелодраму о поисках вечной любви, если бы не одно «но». Сентенции эти были ремейками творчества одного местного поэта – их общего друга, тайно влюблённого в Элизабет, – то бишь Лизоньку, и Марины Цветаевой. Однако она, Лизонька, была крепким орешком – нюни не распускала, шашни на стороне не заводила и Джону верна была, что называется, по самый гроб их совместной жизни.

Дети выросли и улетели из гнезда – кто куда: по всему миру. Старший служил в Нарьян-Маре – в чине майора, в ОМОНе, и слыл лихим воякой, младший – подвизался в столичной мэрии и преуспевал на своём поприще, а дочка, любимый последыш, окончив Гарвард, тут же ловко вышла замуж да там и осталась – в чужой стране и с чужими людьми. А он с Лизонькой так и жил в доме своих предков подле Дона, на Богатяновке – в таком же непримечательном, как и всё вокруг, сером, но зато с розовым эркером на втором этаже.

– Эх, Элизабет, Элизабет, – горько вздыхал Джон, – на кого ты меня покинула?

В общем, трещина, которую дала жизнь Джона с Лизонькиной смертью, все расширялась и расширялась. И неизвестно, как бы она закончилась, эта трещина, если бы в одну из таких тягостных минут не заглянул к Джону на огонёк старый его приятель – Серёга. Для всех же остальных он был Сергеем Владимировичем Медунцовым – уважаемым предпринимателем, человеком, бесспорно, талантливым, однако – без всяких там нравственных устоев, умеющим жить и брать при каждом удобном случае быка за рога, а корову за вымя, всенепременно имея при этом свой марьяжный интерес.

– Ну, что? Киснешь? – спросил он.

– Кисну, – согласился Джон.

– Тьфу, как противно! – резюмировал гость и сосредоточенно зашагал по комнате – из эркера к дверям и от дверей к эркеру. Ему явно было жаль друга.

– Давай выпьем, – предложил он.

Выпили… Ещё по одной… Ещё… И ещё.

– Слушай! – вдруг засветился Серёга, – а не закатиться ли нам в бордель?! Конечно же – в бордель! А куда же ещё?! Там быстрёхонько приведут тебя в порядок. Я плачу! За всё плачу! Тем более, что туда двух новых тёлочек подкинули. Порезвимся, проказник, а?! –

И он хлопнул Джона по плечу.

– В бордель, так в бордель, – согласился Джон.

В борделе Джон никогда не был. На трезвую голову он туда никогда бы не согласился пойти. Но сейчас в подпитии он попросту не мог противостоять доброжелательному натиску своего друга.

«Посижу, выпью… А там – куда кривая выведет,» – подумал он.

В его жизни была всего одна женщина: Элизабет – та самая Лизонька, которую он встретил ещё в студенческие годы на занятиях в кружке бальных танцев. Других же – он совершенно не представлял в своей постели, поскольку не знал в силу своего воспитания, как с ними надо обращаться и что делать, чтобы дойти до такого пассажа.

Особняк, в который привёл Джона Серёга, находился, как оказалось, не так далеко – в парковой зоне, что на косогоре у реки. Раньше в этом вполне современном двухэтажном здании с лепниной и пилястрами располагался показательный детский сад – с плавательным бассейном и оранжереей, и который в известные времена был продан публично на аукционе одному из местных олигархов под «Клуб служителей Мельпомены». А позже он был частично преподнесён непонятно на каких условиях городской администрации, где в свежеотремонтированных помещениях расположилась вполне уважаемая государственная служба.