Направление — Прага - [87]

Однако Дюро сразу пришел в себя, увидев реквизированных немцами лошадей. Старая кобыла Язмина, будто бы с самого начала смирившаяся со своей новой участью, безразлично пощипывала губами тонкие зеленые побеги весенней травки. А Пейко?

Пейко определенно чувствовал близость своего повелителя. Он беспокойно вертел головой с буйной гривой, поводя широко раскрытыми чуткими ноздрями, фыркал и даже вопросительно коротко заржал, как бы спрашивая: «Человече, чего ты там торчишь?», и скреб копытом землю от радости, что его вывели из конюшни на волю, оттого, что хочется проскакать с хозяином на спине. Стоило Дюро только заложить в рот четыре пальца и свистнуть, как он в два скачка был бы здесь, в чащобе. Пейко озорно взбрыкнул бы над лежащим Дюро, а потом мягко бы опустился, наклонил шею и по-приятельски ткнул бы его теплой мордой. И все было бы в порядке. Только бы удалось перехитрить этих ненавистных солдат-стражников. Ведь коней они постараются отправить раньше, чем сами уйдут. Потом уже не узнаешь, куда отвели его коня. Может быть, все-таки стоит свистнуть, дождавшись подходящей минуты ночью. Хорошо, что не успел съесть в школе данный матерью завтрак. По крайней мере он не останется голодным и дождется наступления темноты.

После вечерней молитвы село погрузилось в сон. Не спали только в доме Хмеликов. У матери сжималось от волнения сердце. Она еще к обеду приготовила вареники с повидлом, которые так любит Дюро. Но он так и не явился…

— Ну конечно же, где-то застрял, — утешал ее отец, вынимая ремень из штанов и кладя его перед собой на стол, чтобы наказать непослушного, когда он вернется со своей затянувшейся прогулки.

— Столько худого было сегодня, а ты и его хочешь… — испугалась мать…

— А что же? Должен понять, что делает.

— Иисус, Мария, только бы воротился, — просительно вскинула руки мать.

— Придет. Придет и пожалеет! — погладил отец ремень.

Мать закрыла окна ставнями и стала зажигать керосиновую лампу. Когда же она вставила стекло и лампа осветила ее заплаканное лицо, отец смягчился:

— Маришка, не плачь же, не плачь…

— А если его где-нибудь… как дядьку Грнача.

— Прошу тебя, не волнуйся. — Он положил твердую ладонь на ее руку, сжал зубы так крепко, что на скулах заходили желваки, потом тяжело вздохнул, медленно встал и снова заправил ремень в штаны.

А Дюро в это время сидел, спрятавшись в кроне кряжистого дуба на опушке Майерского леска, и продолжал строить всяческие планы спасения жеребенка, всматриваясь в темноту.

В тупичок, упирающийся в гору, на самую середину луга, по которому были разбросаны стволы столетних деревьев, вкатывался с ближайшей железнодорожной станции паровозик с вереницей расшатанных платформ.

Если бы у Дюро под рубашкой был почтовый голубь, он написал бы огрызком карандаша на клочке бумаги: «Отец, я следил за Пейко. Он жив и здоров. Продолжаю наблюдение. Буду осторожен!» А если бы Дюро мог посылать свои мысли на расстояние, как телеграммы, он отправил бы такую депешу: «Сердечный привет с немецкой скотобойни. Немцы все заранее продумали. Сделали здесь из жердей загоны, отдельные для лошадей, отдельные для коров. Яловиц, волов и свиней забивают тут же выстрелами в голову. Перед насыпью полыхают огромные костры, дымят полевые кухни. Мясники здесь же свежуют и разделывают забитый скот. В сладком смраде смешалось вместе мычанье, рев, ржанье, ругательства. Коровы сатанеют от запаха крови. Паровоз пригнал в тупик три товарных вагона. Жду, что будет с Пейко, пока его никто не тронул!»

К этому времени Дюро уже съел половину своего школьного завтрака — солдаты-мясники раздразнили его запахом пожираемого ими гуляша. Солдаты-грузчики внесли разделанное мясо в вагоны. Когда чумазый паровозик увез их, мойщики вымыли ножи мясников, а помощники полевых кузнецов начали раздувать мехами угли в железных полевых противнях. Кузнецы с медными лицами раскаляли в них докрасна железные армейские клейма на длинных щипцах и по отрывистой команде офицерика в свежеотглаженном мундире припечатывали их к каждой корове, каждому коню, чтобы все эти животные считались отныне собственностью германского рейха. Только на минуту прервалась эта жестокая забава, сопровождаемая ревом животных и запахом паленой кожи, когда над лугом загудели самолеты. Мясники, кузнецы, охранники, пособники и офицеры распластались на земле.

Когда пришла очередь Пейко, Дюро в первый момент показалось, что он не перенесет позора его страданий. Жеребец будто бы чувствовал, что за ним следит дружественный взгляд. Когда раскаленное клеймо поднесли к его крупу, он встал на дыбы, а как только подручные прижали его к выхоленной гладкой шерсти, он резко встал на передние ноги, выбросив зад высоко вверх, и левым задним копытом ударил одного из солдат. Тот упал и завопил от боли. Но мучителей было много, и они хорошо знали свое дело. Шестеро из них зависли на норовистом жеребце, канатом привязали его к одиноко стоящему буку и до тех пор охаживали длинной ременной плеткой, пока он не склонил покорно гордую голову.

Дюро отвел от своего любимца глаза со слезами стыда и бессилия. Никто теперь, кроме него, не сможет приложить к ранам Пейко тряпку с отваром ромашки.