Направление — Прага - [86]

Дорога кажется мальчику бесконечной и трудной. Она то вьется между холмами, то спускается к берегу ручья, то снова забирается вверх. Спустя час он достиг наконец ровной котловины, посреди которой стоят семь приземистых с коричневыми крышами домов Лазовиска, похожих на старые заматерелые боровики.

Ну а теперь быстро во двор дома, где спрятан от бурь войны Пейко. Быстрей, быстрей добежать! Вскочить на Пейко, впиться пятками в его бока, зажать шею коленями, запустить руки в конскую гриву и горячо зашептать в трепетное ухо: «Пейко, плохо. Скачи!» Жеребенок поймет, призывно заржет и понесется вскачь в темные горы, чтобы остановиться у Бурной скалы, на которой из-за частых ударов молний не растет ни одно дерево. Под скалой густые заросли лещины, а за ними широкая пещера, о которой сегодня знает мало людей: она не отмечена даже на военной трехверстке. Посередине ее старый очаг. Когда ребята разводили в нем огонь, Бурная скала курилась, словно вулкан.

— Здесь и спрячем наших коней, — решили недели две назад парни из Лазовиска.

— А от кого их надо скрывать? — спросил тогда Дюро.

— От немцев, конечно же, и от некоторых словаков. Паршивая овца всегда найдется в стаде.

Потихоньку натаскали в пещеру сена, соорудили из березок ясли. Здесь переждут смертоносный вихрь войны кони, а может быть, и ребята, если их отпустят родители. На тот случай в пещере припасены копченое сало, керосин, мука, домашняя колбаса, а в дальнем углу — картошка, морковь, капуста и яблоки. О, чего только не надавали заботливые мамы ребятам для их кошек, крыс, ласок, хорьков и всяческой бродячей твари. И скамейки в пещере березовые, и столики, и нары, и даже ведро сливового варенья, которое так таинственно исчезло в один прекрасный день у бабки Петрашки. Словом, пещера для многих осталась тайной, и, принимая во внимание, что шла война, можно сказать, даже военной тайной.

Месяц назад, несмотря на невзгоды военного времени, отец начал мечтать вслух:

— Наш Дюрик, мать, если будет учиться дальше, мог бы стать хорошим ветеринаром. Слышишь меня?

— Если ты заработаешь ему на ученье.

— После войны, говорят, все будет иначе, — продолжал мечтать отец.

— Ну хорошо, хорошо. — Мать хлопотала у стола, и ей не хотелось говорить. — Главное, что мальчик понимает душу животного.

— Именно так… — Отец завернул щепоть самосада в полоску из газеты, закурил, задумчиво всматриваясь в клубы сизого дыма, и продолжил свой разговор: — Зверь-то, он сразу понимает, с кем имеет дело. Но не каждого человека могут понять немые творения. Вот, кажется, у жеребенка нет души. А на самом деле она у него есть. Только не такая, как у человека, потому как это все-таки зверь. Или разве у зверей нет памяти, или они вообще не соображают? И ненавидеть умеют, и любить. Кто их хорошо знает, подтвердит, что у них есть и своя речь, которую они понимают… и желания… и даже чувства. Человеку нельзя забывать о своем месте в природе. Только равнодушный и слепой не понимает, что и каждая живая тварь имеет душу. Лучше и чище, чем у многих людей, потому что зверь не обидит никого без причины.

Две хищные серые танкетки с черно-белыми крестами на боках затаились неподалеку от пещеры в орешнике, дожидаясь того часа, когда мужчины из Лазовиска уйдут на работу, а ребятишки — в школу. Сойки раскричались по холмам и в котловине, как бы предупреждая о задумавших недоброе проклятых существах. Словно предчувствуя что-то, размычались коровы. Кони испуганно били копытами по деревянным стенам конюшни, разъяренные псы пытались сорваться с цепи, а кошки, не ожидая ничего хорошего, заранее скрылись в лощине за горой. И только мамки, тетки и бабки из Лазовиска, занятые, как и всегда, своей постоянной болтовней и сплетнями, проморгали приход немцев. И теперь, вынужденные покинуть свои теплые и пахучие кухни, они чешут языки около единственного в Лазовиске колодца: жалуются на тяжкую жизнь и прикидывают, что бы они могли сделать, если бы… Словом, если бы да кабы… Нет, на сей раз они, судя по их взволнованным голосам, не болтают.

Возле стайки женщин двое немецких солдат. Они дымят сигаретами, играя в руках винтовками.

«Только не делайте глупостей», — хотел издалека подать женщинам добрый совет Дюро, укрывшийся с ближних зарослях кустарника: чтобы не выдать себя, он старался почти не дышать.

Солдаты смеялись над жалобами женщин:

— Малина, моя однорогая Малина… что я без тебя буду делать… чем накормлю детей?!

— Язык дои свой, Мутоня! Слышишь, Мутоня? Теперь ты можешь доить только язык!

— Забодай вас бык вместе с вашим Гитлером, — погрозила им кулаком тетка Краличка, когда ее выставочная симменталка Алиса жалобно замычала после пинка солдатским сапогом в живот, вырвалась из стайки женщин и побежала к своему двору:

— У, живодеры! Не видите, что она стельная!

— Хальт! Хальт!

Один солдат направил на тетку Краличку штык винтовки, она ловко увернулась от него и стала высматривать, нет ли где поблизости суковатой палки.

«Только не это, тетка», — упрашивал, шевеля влажными губами, Дюро, Он чуть даже не закричал: «Дядька Грнач уже мертв, и только за то, что защищал свое добро», — но его язык набух от страха, а в горле перехватило дыхание.