Направление — Прага - [38]

Ганс Вайнер точно восстанавливает чувство, с которым он тогда встал из-за стола, погасил лампу и, не раздеваясь, вытянулся на неразостланной постели. Лежал, неотрывно глядя в потолок, светлевший с приближением дня, и не чувствовал ни разочарования, ни печали. Заключение, к которому он пришел, было ценнее понесенной потери. Пусть бесчисленные часы, посвященные его запискам, покажутся бесплодными, выброшенными впустую, однако они принесли плод — хоть и горький, но чрезвычайно полезный плод познания. А узнал он следующее: то, что он написал до сих пор, то, в чем видел готовые, обработанные части задуманного произведения, в действительности не более чем учебные этюды, зачастую сыгранные не по-дилетантски и все же страшно далекие от того восхитительного, ослепительного концерта, о котором он мечтал.

В тот раз он решил стать моряком. Именно плавание по мировым океанам показалось ему наилучшим способом вкусить суровой, неподдельной жизни, чтобы впоследствии черпать из нее материал для своего творчества.

И тогда вмешался отец. Сухой, неразговорчивый и вроде бы смирившийся с судьбой человек вдруг стал решительным, красноречивым и целеустремленным родителем, который приложил все усилия, все свои нерастраченные чувства, чтобы отвратить сына от сомнительных замыслов и фальшивой романтики. Незрелым и односторонне мотивированным планам сына он противопоставил, как ни странно, логичную и хорошо продуманную альтернативу: «Иди учиться на архитектора. В архитектуре, как нигде почти, преломляются все компоненты жизни и ее потребности, архитектура — сочетание будничности и искусства, технических и гуманитарных аспектов». Таковы были аргументы отца. «Допустим, ты хочешь быть писателем, почему бы и нет, ты хочешь на своей шкуре, своим умом и душой познать иную жизнь, отличную от жизни нашей спокойной улочки, нашего сонного городка, — хотя, если не ошибаюсь, есть немало примеров того, что хороший писатель способен писать обо всем и черпать отовсюду, — но пусть будет по-твоему. Корабли, палубы, доки, вечные шатания от порта к порту, экзотический, но, по сути, до отвращения однообразный (а главное — столько раз описанный) мир моряков, трактиров и борделей… тебе не кажется, что этот вид на жизнь подозрительно узок? Ты уверен, что он настолько заинтересует и вдохновит тебя, что тебе захочется писать о нем? Что он не поглотит, не растопчет тебя, не удушит талант, которым, по твоему мнению, ты обладаешь? Не будь пустым мечтателем, не дай ослепить себя мишурой. А если писатель из тебя не выйдет, то какие жизненные предпосылки (я имею в виду средства для существования, для основания семьи, для обеспечения твоей семьи и собственной старости) даст тебе профессия моряка, матроса, то есть рядового рабочего? Ведь без образования тебе нечего и рассчитывать на большее. И об этом тоже нужно думать, сынок, трезво, рассудительно.

Ты можешь возразить мне, — продолжал отец (хотя я больше слушал, чем возражал), — ты можешь сказать мне: «А какие возможности, какую жизнь может обеспечить мне профессия, которую ты, отец, мне предлагаешь?» Поскольку я кое-что смыслю в этом деле, я могу тебе сказать, что инженеру-архитектору открыты пути повсюду: от проектных бюро до самой последней стройки. А любая более или менее крупная строительная площадка — сложный, изощренный организм с десятками профессий, а значит, и людей, а значит, и судеб, с которыми ты благодаря своей профессии можешь познакомиться очень близко. А если тебя соблазнит аромат экзотики, зов дальних стран, то тебе при твоих языковых способностях ничто не помешает попытать счастья в других краях».

Отцовские слова звучали настолько убедительно, что я согласился с ними, а от своих первоначальных намерений отказался без всякого сопротивления, с такой легкостью, что меня это самого удивило. Лишь впоследствии, когда я уже учился в Берлине, мне пришло в голову (но отцу я об этом никогда не говорил), что за его убедительными доводами скрывалось страстное желание отца-неудачника, который так и остался чертежником, чтобы, по крайней мере, сын добился того, о чем мечтал отец. Возможно, это был не главный мотив, но он явно играл определенную роль, даже если отец и не отдавал себе в этом отчета.

Но только вскоре после получения диплома началась война и всем планам пришел конец. Тем более я благодарен отцу, что он изменил мои первичные намерения. В результате мне не пришлось брать в руки ружье, стрелять, а значит, и убивать; может, только поэтому я и остался в живых. Вопрос, правда, долго ли мне еще жить? Все равно странно, что Ян меня не убил». И тут Ганс Вайнер понял, что точно так же и он мог убить Яна. Эта мысль испугала его. «Gott bewahre[8], только не это, этого я бы не сделал ни за что, — ужаснулся он, не в силах объяснить, что же нашло на него тогда, ведь до сих пор ничего подобного ему и в голову не приходило. — Почему я набросился на него, когда он всего лишь заткнул мне рот, почему я спровоцировал эту жуткую драку, почему я полез в нее как безумный?» Он не находил ответа. Да, где-то в глубине его личности скрываются силы, которые в известных обстоятельствах способны прийти в движение и привести к последствиям, совершенно несовместимым с его принципами, с его моралью. «Убить его я не хотел, и тем не менее убить его я мог, — продолжал рассуждать Вайнер, — в состоянии бешеной злобы, потеряв над собой контроль, или под влиянием инстинкта самосохранения». Сознание, что он тоже способен убить, поразило его, застало врасплох. Оно действовало удручающе: приходилось признаться, что он сам в себе заблуждался.