Направление — Прага - [37]

— Вставай!

Ганс Вайнер поднимался медленно и тяжело. Приведя в порядок свое промокшее тряпье, нахлобучил на голову измятый берет. Стоял, неуверенно, виновато глядя на Яна.

«Чучело, — подумал Ян. — Образцовое чучело. Насадить ему на голову пучок соломы, увешать станиолем, и можно смело пугать зайцев в капустном поле. А я что? — Ян посмотрел на себя. — Я бы мог пугать зайцев на другом конце поля».

Вайнер шагнул к Яну.

— Стой! Кругом! — Ян поднял автомат.

Вайнер не шелохнулся.

— Извини, сам не знаю, что на меня нашло.

— Если б ты меня прикончил, небось тоже сказал бы «извини».

— Я бы тебя не убил.

— Теперь пойдешь впереди меня.

— Куда?

— Туда. — Ян показал в сторону леса.

Дождь все накрапывал.

Мокрая одежда облепила их ледяным панцирем.

Неотступная мысль: «Куда?» Пересечь долину он не решался, лес начинал внушать ему страх. Ян знал одно: нельзя стоять на месте. С деревьев текло, как из водосточных труб. Ян дрожал не переставая, на нем не было сухой нитки. Ему казалось, что он с головы до ног закутан в холодный компресс.

«Нет, я не хотел его убивать, — повторял себе Ганс Вайнер. — Когда на уроках закона божьего нам говорили о десяти заповедях, мне казалось странным и ненужным, что нам внушали эту заповедь: «Не убий!» Чтить бога, родителей, не лгать, не красть — да, к этому нужно приучать. Но говорить нам, чтоб мы не убивали? Не ставится ли тем под сомнение сам основной принцип жизни?

Разумеется, эти мысли были взаимосвязаны с моим стремлением посвятить себя литературе, с моими представлениями о ней, о ее гуманной миссии. Даже и не знаю, когда мне вообще пришло в голову стать писателем? — думал Ганс Вайнер. — С детства я тайком вел дневник, которому с опасной откровенностью (если б он попал кому-нибудь в руки) вверял все, что меня особенно интересовало, что выходило за рамки привычного. Я записывал свои суждения о людях вокруг меня, об учителях, об однокашниках. Именно эта рискованная щекотливая откровенность, с которой я писал, моя слабость к деталям побудили меня в один прекрасный день упаковать свой дневник в восковую бумагу, вложить его в жестяную коробку и закопать в саду.

Если я после всего этого дерьма вернусь домой живой и невредимый, этот дневник мне очень и очень пригодится, в нем запечатлена память моих гимназических лет… Было бы жаль лишиться его. Он представляет бесспорную ценность, именно из-за подобных деталей и фактов, которыми жизнь так богата, а человеку они, увы, не придут в голову даже в самой буйной фантазии; зато как легко они улетучиваются из памяти со временем… Кто знает, не сгнил ли мой дневник, пролежав столько лет в своем сыром тайнике?..

В отличие от дневника приключенческий роман, первую главу которого я написал каллиграфическим почерком в свои одиннадцать лет, был наивным лепетом, слабым отваром прочтенных и обожаемых мною великих образцов этого жанра. Мне ничуть не жалко, что вскоре после завершения этого шедевра я устыдился и, разорвав, сжег его в печи… наоборот, в этом проявилась определенная творческая зрелость и требовательность к себе.

Лишь в шестом классе преподаватель литературы Зихер распахнул передо мной магический мир писаного слова, и я загорелся сознательным желанием вступить в него. Кроме того, в глубине души я понял всю трудность, взыскательность и ответственность этого призвания, понял, как многого мне недостает для того, чтобы отправиться в путь, по которому прошло до меня столько великих мастеров. Талант? Если он хотя бы отчасти совпадает с настоятельной потребностью писать, то не исключено, что судьба в какой-то мере одарила меня им при рождении. Но как же далеки были мои опусы от жизни, которая служит источником любого подлинного шедевра. Серая пригородная улица, серый доходный дом, бесцветные монотонные дни с тетей Анной, старой девой, которая вела наше хозяйство, и с замкнутым педантом отцом, чертежником городского строительного управления… таков был мой мир. Серым, бесцветным, банальным было и то, что я кропал по вечерам, рассчитывая создать опорные точки для будущей фамильной саги, задуманной мною… Но вот пришла моя «Ночь великой расплаты», ночь немилосердного сведения счетов с самим собой, с моими наивными иллюзиями. Медленно, в каком-то необычайном провидческом озарении читал я свои записки, и впервые мне удалось превзойти самого себя, стать над своим самовлюбленным «я», которое связывало меня с тем, что я написал до сих пор. Спокойно, беспристрастно (так, как привык я читать других) читал я на этот раз себя — словно это был не я, а чужой, незнакомый автор, который страница за страницей, строчка за строчкой старается добиться моей симпатии. Были места, заинтересовавшие меня, и к ним я возвращался дважды, чтобы быть уверенным в своей критичности, были немногочисленные отрывки, о которых я мог сказать: «Неплохо написано». Я дочитал к утру, глаза жгло от усталости, зато в голове была ясность, доходящая до боли: «Это, как говорят музыканты, упражнения на постановку пальцев, не более. Настоящая литература, всегда привлекавшая меня, в моих записках и не ночевала. Скука, серость, невыразительность, худосочная, вялая описательность. Худосочной, скучной, серой была и жизнь, которой я жил. И к тому же — мне было всего двадцать лет!»