Правда, колхозники не очень лестно отзывались об отце, говорили, что он ведёт себя как в своей вотчине, ни с кем не считается, любит командовать. Но Таня как-то не очень прислушивалась к этим разговорам, считая, что люди просто не понимают отца, не ценят его стараний.
И ещё Таня стала замечать, что люди сторонились отца, старались реже попадаться ему на глаза. Они почти никогда не заходили к Фонарёвым домой, чтобы побеседовать с отцом просто так, а только являлись к нему по вызову, чтобы получить какое-нибудь задание или очередной разнос, «баньку с паром», как говорили в деревне. Да и сами колхозники не приглашали председателя к себе на семейные праздники.
— Как в крепости живём, за семью замками, — жаловалась порой бабушка Фёкла. — Никто к нам не зайдёт, никто не заедет. А ведь как раньше было… Народу в избе всегда полно… И с бедой к отцу идут, и с радостью, и за советом. И Кузьма всех примет, выслушает, в дело вникнет. Ну и без отца в деревне тоже не обходились. Как у кого день рождения или свадьба — он первый гость.
— А почему теперь всё иначе? — спрашивала Таня.
— Кто ж его ведает? Поважнел наш Кузьма Егорович, загордился… Его в колхозе теперь за глаза только и зовут «сам». «Сам решил», «сам распорядился», «сам требует».
Неспокойно было на душе и у Кузьмы Егоровича. Что стало с дочерью? Почему она чуть ли не каждый день задаёт ему всё новые и новые вопросы? То спрашивает, зачем в Родниках запахали все клевера, то — почему обрезали у колхозников приусадебные участки, то — почему в конторе работает так много отцовых приятелей и родственников?..
А как на всё это отвечать? Да и нужно ли дочери знать обо всём истинную правду? Вот хотя бы насчёт удобрений. Осенью Кузьме Егоровичу требовалось срочно представить в район сводку, что суперфосфат запахан в землю полной нормой и в срок. Но на это в Родниках не хватало ни времени, ни транспорта. Отставать же от других колхозов Фонарёв никак не хотел. Как это он вдруг отрапортует позже всех? Нет, это невозможно!
И тогда Кузьма Егорович приказал шофёру Клепикову: «Сыпь удобрение в овраг, потом разберёмся!»
Дело было сделано, рапорт в район отправлен раньше других колхозов, и об этом даже написали в газете. И вот надо же — всё это может выплыть наружу!
«Глазастый народ эти школьники, — с досадой поморщился Фонарёв. — Ещё разболтают теперь, слухи пойдут по колхозу…»
Вечером он вызвал в правление колхоза Семёна Клепикова и спросил, с кем тот сваливал в овраг суперфосфат.
Клепиков ответил, что грузчиками у него работали двое парней, которые сейчас в армии, а ещё ему помогали его сын Димка да Парамон Канавин с матерью.
— Это уже лучше, — немного успокоился Фонарёв. — Значит, свидетелей раз-два — и обчёлся. Так что, Семён, вся надежда на тебя с Димкой. Как скажете — так тому и поверят.
— Будьте спокойны, Кузьма Егорыч, мы-то не подведём… Вот как Канавины себя покажут…
— Ну, этой семейке веры немного, — заметил Фонарёв. — Никто их и слушать не будет. Да и поприжать можно, если потребуется… А удобрения, Семён, из оврага надо вывезти. Чтоб глаза людям не мозолили…
— Это можно, — кивнул Клепиков.
— А за мной не пропадёт, — пообещал Фонарёв. — Хорошо отблагодарю, сам знаешь.
В тот день к Фонарёвым пришла Василиса Канавина.
— Сам-то дома? — поздоровавшись с Таней, осторожно спросила она.
Подняв глаза от книги, Таня сказала, что отца дома нет, он, наверное, сейчас в конторе.
Но Василиса, дуя на замёрзшие красные пальцы и переминаясь с ноги на ногу, продолжала стоять у порога.
— А он вызывал тебя, тётя Васёна? — спросила Таня.
— А как же, нарочного прислал, — призналась Канавина и просительно посмотрела на Таню. — Ты бы, доченька, словечко за меня перед отцом замолвила…
— Какое словечко? — насторожилась Таня.
Василиса объяснила, что Парамон на днях провинился и Кузьма Егорыч решил сообщить об этом в милицию.
— Значит, так надо, — заметила Таня. — Очень он распустился, ваш Парамон.
— Так-то оно так, — вздохнула Василиса, — только уж чересчур строг стал Кузьма Егорыч. Как чуть промашка какая — так сразу штраф или наказание… Нет чтобы в положение войти… Ох, чует моё сердце: не зря сам вызывает. Не иначе, Парамона в колонию заберут. А он же кормилец в семье, добытчик… Что я без него с ребятнёй делать буду?..
Василиса всхлипнула.
Таня растерянно молчала. Раньше, что бы ни делал отец, ей всё казалось справедливым и необходимым, но за последнее время она всё чаще слышала, что отец стал чересчур суров к людям, придирчив, даже бессердечен, не терпит никаких возражений, злоупотребляет штрафами и наказаниями. А может, Парамон не так уж и виноват…
— Ладно, тётя Васёна, попробую поговорить… — пообещала Таня. — А ты всё же сходи к отцу…
Ссутулившись, Василиса толкнула дверь и вышла из комнаты.
— Чего тебе Васёна наговорила? — подозрительно спросил её вечером отец.
Таня сказала, что речь шла о Парамоне, и попросила отца пожалеть семью Канавиных, которым и без того нелегко живётся.
— Уже пожалел… Выплакала Василиса, — признался отец. — Хотя и то сказать, не стоят они моей заботы.
— И так кругом говорят, что ты зачерствел очень, бессердечным стал, — продолжала Таня. — Мол, у тебя вместо сердца железяка в груди.
