На крутом переломе - [19]

— На будущее учтите: вы мне помогать должны. По-настоящему, а не перекладывать свои вопросы на мои плечи. Вы кто: перестраховщик или бюрократ? Знаю, — Никаноров намекал на Ястребова, не называя его фамилии, — вы привыкли все по указке делать. И не хотите перестраиваться. Теперь, запомните, нас такая метода не устраивает. Да и жалоб на вас слишком много. Волокиту разводите по каждому даже незначительному случаю. Вы должны знать: решение принять — это тоже искусство. И присуще оно хорошему руководителю. Вы способны таким быть? Подумайте. У меня все. Можете идти.

Больше Молотильников к директору не приходил и даже заявление об уходе по собственному желанию передал не ему лично, как это было принято на заводе, а через секретаршу.

Оставшись один, Никаноров с удовлетворением и неторопливо посмотрел почту, подписал ее. А когда он вышел к заводскому скверику, то почувствовал себя опустошенным, разбитым. Ему хотелось поскорей прийти домой, принять душ и полежать после крепкого чая на диване, чтоб забыться и уйти от всех дел и забот. Он уже хотел было вернуться и вызвать машину, но неожиданно передумал: решил пройтись пешком, благо и жил недалеко от завода.

Шагая по тротуару, Никаноров с удовольствием вдыхал заметно повлажневший после дождя воздух, машинально, сам не сознавая зачем, порылся в карманах и в правом нащупал сумку, сшитую из болоньи, аккуратно свернутую и положенную ему женой еще утром, для того, чтобы по пути с работы захватить молока и кефира. Можно было попросить шофера, но не привык обременять людей своими личными заботами Никаноров. И вообще с тех пор, как у жены заболели ноги, все, что просила она сделать по хозяйству для дома, он делал сам. Много забот свалилось на его плечи. И никто на заводе не знал, что, по существу, главный инженер все домашнее хозяйство вел сам. И вот совсем недавно наступило то долгожданное время, когда ее подняли наконец на ноги. «И большущее, — подумал Никаноров, — большущее спасибо за это министру, который сдержал слово и помог устроить ее действительно в один из лучших санаториев отрасли». А когда вернулась оттуда — сколько радости было! И не только у нее самой. У всех родных. Никаноров даже с заседания парткома отпросился, чтобы вместе с сыном встретить жену в аэропорту. А теперь, через два месяца, она опять заболела. С ее слов, вроде гриппом. «Марине, — рассуждал Никаноров, — просто не везет. Наверное, что-нибудь прямо из холодильника съела или выпила. А признаться в этом не хочет».

В магазине, как и всегда под вечер, оказалось совсем немноголюдно, зато и на витрине — кефир и сливки. «Будем довольствоваться тем, что есть», — мысленно успокоил себя Никаноров и, уложив бутылки в сумку, направился домой, изредка здороваясь с заводчанами, жившими в этом микрорайоне.

Уже без прежней усталости, чему и сам немало удивился, Никаноров поднялся на третий этаж и несильно нажал на белую кнопку звонка: мелодичную музыку он услышал, но шагов ни жены, ни сына не уловил. «Странно, — подумал Никаноров. — Видимо, Вадим убежал куда-то, а Марина, дожидаясь меня, наверное, уснула».

Не торопясь, порылся в кармане, вынул свой ключ на брелке, подаренном ему тренером Бориса, открыл дверь и прошел сразу в зал, где обычно в глубоком кресле, вытянув ноги и положив их на стул, смотрела телевизор жена, но в нем — никого. Лишь сиротливо стояли стул и кресло, а напротив, в телевизоре, виднелись их силуэты. Тогда Никаноров, уже нервничая и торопясь, обошел всю квартиру — пусто. «Даже Марины нет. Куда она, больная гриппом, могла уйти? Может, к родным уехала? Надо позвонить».

Никаноров направился к телефону, окинул взглядом небольшой столик, расписанный под хохлому, и на телефонном справочнике заметил конверт, обыкновенный, пятикопеечный, с памятником Максиму Горькому, и испуганно содрогнулся, когда прочитал сделанную на нем несколько небрежно надпись: «Т. А. Никанорову от М».

Почерк жены он узнал сразу, и тотчас зазвенело, застучало в висках, потом защемило, сжало как обручем сердце. Предчувствуя что-то недоброе, торопливо оторвал кромку конверта и стал лихорадочно читать.

«Милый Тимофей! Я давно задумала это. Но все не решалась. Долго мучилась сама, мучила и тебя. И не говори, что нет. А спрашивается, зачем? Зачем, если надежды на лучшее были такие мизерные и практически сводились к нулю. И вот поэтому теперь я пошла на крайнее: решила положить конец твоим мучениям и оставить тебя. Я не хочу быть балластом в твоей личной жизни, не хочу быть неполноценной женой. И не могу, да, наверное, и не имею права калечить жизнь человеку, который мне дорог как никто на свете. Любовь в том и заключается, чтобы вовремя уйти от человека, которому желаешь счастья. Я никого не виню, что все так случилось. Видимо, судьба моя такова. А от судьбы никуда не денешься. Все это лишь разговоры — делать свою судьбу самому. В жизни каждому предопределено уже заранее все, что он должен испытать и пережить. И если судьба закрутит, как она закрутила меня, вряд ли кто поможет, вряд ли дождешься хорошего. И тут ничего, как говорится, не поделаешь. Но, повторяю, я не виню тебя. Претензий к тебе за прожитые годы у меня не было. И не может быть. И лишь чувство, большее, чем благодарность, заполняет мою душу за то, что ты столько лет нянчился со мной. Стирал, гладил, готовил, мыл полы и всегда успокаивал меня ожиданием лучшего времени, в которое верил. И оно, это время, как мне показалось, недавно наступило. Оно все-таки было! Целый месяц! И мне казалось, что я будто заново родилась — такое это счастье быть на земле здоровым человеком! И какая счастливая ходила все эти дни, если бы ты знал. И передай при возможности, а она у тебя будет, мое огромное спасибо министру за эти восемьсот часов. Врачи меня в прямом и переносном смысле на руках носили, чтобы поставить на ноги. К сожалению, то улучшение, которое наступило, оказалось кратковременным. На днях я снова почувствовала, что мне трудно становится вставать с постели. И я притворилась, что заболела гриппом. А ты безропотно поверил этому, ведь я никогда в жизни ни в чем не обманывала тебя. И мне было стыдно за свою ложь. Я прошу тебя, прости меня! А сегодня я поняла, что вставать и ходить много не смогу. Вызывала врачей, делали уколы — все без толку. Они успокаивали меня, говорили, что главное, надо уметь ожидать, словно не знали, сколько я уже ожидала. Пройдет, дескать, время и, возможно, все образуется. Но я в это больше уже не верю. И первое желание, какое во мне вспыхнуло в этот момент — уйти из жизни, чтобы раз и навсегда покончить со своей болезнью, со своими мучениями. Без сомнения, так бы и поступила, если моим мужем был не ты, а кто-то другой. Это было бы с моей стороны подлостью. Еще какой подлостью! И это за все хорошее, что ты всю жизнь делал для меня. И, на миг представив, какие разговоры и пересуды вызовет моя смерть в ваших кругах, я испугалась своего желания и отказалась от него, решив поступить иначе: я уехала. Уехала далеко. И в том направлении, о котором никто не догадается. И адреса не оставляю. Буду писать вам сама. Береги детей. Теперь, что касается нашего брака — скажу одно: можешь считать себя свободным. Если вздумаешь подавать на развод — знай, я даю тебе его. Извини меня, пожалуйста, за такое длинное письмо. Но что поделаешь, хотелось выговориться. И писала я его три дня. Ведь это в последний раз. Все. Целую и обнимаю вас. Марина».