Приказ

2 января 1918 года. Баден под Веной[1]. Ставка верховного командования.

Весьма неприятный сюрприз ожидал в среду капитана генерального штаба Альбина Марошффи. Он проснулся оттого, что колокола за окном громко пробили двенадцать раз. Спал он всего несколько часов прямо на неразобранной постели, не раздеваясь после бурного празднования новогоднего вечера.

Капитан повернулся, и его взгляд невольно упал на фотографию обнаженной Эрики. Карточка в рамке золотистого цвета стояла рядом с его кроватью на этажерке. На вилле фрау Родерих все его вещи находились в полной безопасности. Марошффи здесь ничего и никогда не прятал. А своего денщика Антона капитан отнюдь не считал таким человеком, от которого следует что-либо прятать.

В последние дни Альбин много пил, гораздо больше обычного, и поэтому сейчас испытывал неприятное чувство дурноты. В печи, выложенной изразцами, горели сосновые поленья, распространяя чудесный запах, и бледно-оранжевый отсвет пламени через приоткрытую дверцу озарял комнату. Капитан собрался принять прежнее положение и попытаться вновь уснуть, как вдруг кто-то без стука распахнул дверь его комнаты.

В дверях появился племянник генерала Йожефа Метзгера майор Артур Метзгер, доверенное лицо и любимчик начальника оперативного отдела ставки.

Марошффи почувствовал приступ раздражения к своему денщику, который не предупредил его о приходе нежданного гостя. Он поднялся с кровати. Капитан знал: когда появляется этот элегантный офицер с холодным взглядом, каждый должен внимательно прислушаться к голосу собственной совести. Коллеги-офицеры прозвали майора посланцем смерти, потому что его визиты обычно завершались тем, что он оставлял на столе того, кого навещал, заряженный пистолет. Был ли это намек? Да, безусловно. По приговору военного трибунала? Нет. Подобными вещами в ставке не занимались.

Арц фон Штрауссенбург, новый начальник генерального штаба, терпеть не мог никаких скандалов. Обычай оставлять пистолет был заведен еще при его предшественнике Конраде фон Хетзиндорфе, и это стало традицией в жизни военной элиты. Тот, кто совершил проступок, недостойный офицера, и кого в силу тех или иных обстоятельств не хотели отдавать под трибунал, получал возможность добровольно умереть. Арц сохранил эту традицию. Доверенным лицом, несмотря на крушение карьеры Конрада фон Хетзиндорфа в 1917 году, по-прежнему оставался суровый майор.

По вполне понятной причине Марошффи оцепенел при виде этого незваного гостя, который, несмотря на предложение капитана сесть, продолжал стоять.

Майор окинул взглядом просторную комнату и сразу же заметил фотографию Эрики. Он подошел поближе, внимательно посмотрел на нее и как бы мельком заметил:

— Восхитительное женское тело.

Затем он приблизился к окну, выглянул во двор, вернулся на середину комнаты и наконец сел, но не туда, куда ему предложил хозяин. Своими водянисто-голубыми глазами он как бы ощупал все предметы, находящиеся в комнате, словно прикидывая в уме их стоимость.

Фрау Родерих, вдова крупного венского торговца, с несколько излишней навязчивостью заботилась об удобствах расквартированного у нее офицера генерального штаба. Перед огромным, доходящим до самого пола окном стояли низенький ломберный столик и два кожаных кресла лилового цвета. Вот в одно из них и опустился майор, а Марошффи сел во второе, чтобы быть поближе к гостю.

Баден купался в лучах яркого полуденного солнца, от которых ослепительно искрился недавно выпавший снег. Кружевные занавески фрау Родерих не могли скрыть всей прелести зимнего пейзажа, освещенного солнцем, и оба офицера волей-неволей наслаждались им.

Марошффи после попойки всегда чувствовал себя скверно, а тут еще эти дурные предчувствия. Метзгер же, погрузившись в свои мысли, невольно сравнивал голубой небосвод с халатиком фрейлейн Митзи такого же цвета. В то же время он продолжал говорить, произнося слова с мягким венским акцентом, что совершенно не вязалось с его волевой натурой. Он очень точно формулировал свои мысли, слова произносил размеренно, сдержанно, в манере военных юристов:

— Господин капитан, в последние дни вы очень много времени проводите в обществе журналиста из Берлина, некоего Новака, не так ли?

Марошффи кивнул в подтверждение его слов.

— А знаете ли вы о том, что он принадлежит к числу осведомителей Людендорфа? — продолжал капитан. — Если знаете, то почему в такой недопустимо откровенной форме посвящали его в наши дела? В частности, вы рассказывали и о том времени, когда мы располагались в стенах Техена, поблизости от замка Плесс, где находилась в ту пору резиденция Гинденбурга. «Тогда, — разглагольствовали вы перед господином Новаком, — военные машины двух воюющих держав работали синхронно и слаженно, но с той поры, как мы по желанию короля Карла перебрались в Баден, оказались слишком близко к водовороту событий при дворе кайзера. — Я правильно воспроизвел ваши слова? — К сожалению, германский генеральный штаб тоже передислоцировался в Крейцнах, и с тех пор наши шефы теряют драгоценное время на дорогу, когда хотят встретиться друг с другом. Вдобавок ко всему, — продолжали вы, обращаясь к господину Новаку, — все у нас теперь идет прахом. В Техене царит монастырский порядок, потому что того требует сам Конрад, и на решения генерального штаба не могут повлиять никакие силы извне. Там, — утверждали вы в этом же разговоре с Новаком, — мы еще могли противостоять влиянию всяких штатских профанов. Даже министры и те с трудом могли проникнуть туда. Офицеры там очень редко получали увольнительные, из рабочих кабинетов не просачивались никакие сведения, а что касается юбок, так там их совсем не было видно, так как женщин туда пускали очень и очень редко. И все это заслуга Конрада. Подобный порядок существовал и в Инсбруке, когда командиром корпуса был фон Хетзиндорф. Теперь же, — жаловались вы внимательно слушавшему вас господину Новаку, — все переменилось. Карл со своими богемными привычками и прожигатель жизни Арц превратили Баден в самый настоящий публичный дом. Если бы старый кайзер был жив, он не узнал бы свой генеральный штаб. Карла же, что ни день, беспокоят из Вены то герцогини-кокетки, то любвеобильные девы, то фаворитки из свиты. Здесь же каждый адъютант имеет при себе любовницу, здесь происходит постоянная утечка секретной информации, здесь плетутся всевозможные интриги. Словом, неразбериха, — так вы говорили, — не имеет теперь предела». — Тут Метзгер для усиления эффекта сказанных им слов сделал неожиданную паузу, а потом резко, словно удар хлыста, прозвучал его выкрик: — Прошу вас, отвечайте! Говорили ли вы все это господину Новаку?