Владимир ОРЛОВ
ПЕЙЗАЖ С АРОМАТОМ МЕНТОЛА
Рукопись из зеленого конверта
Сейчас, конечно, можно утверждать что угодно: сопоставлять дату на почтовом штемпеле с загадочной смертью одного литератора, найденного в те же дни повешенным в собственной квартире; спорить, женской или мужской руке принадлежит крупный округлый почерк, не оставивший на присланном мне пухлом зеленом конверте обратного адреса; подтрунивать над моей знакомой, которая до сих пор убеждена, что тот конверт действительно сохранил аромат хороших ментоловых сигарет, хотя косвенные детали позволяют датировать рукопись концом 80-х или самым началом 90-х гадов... Что касается известного психиатра, которому я предложил выступить в качестве эксперта, то он, возвращая эти четыре десятка мелко исписанных страниц, ограничился туманной фразой о сумме случайных величин, где допускается абсолютно все. Возможно, именно упомянутое обстоятельство и склонило меня к публикации рукописи без всяких купюр и комментариев.
В последние дни я часто возвращаюсь к моменту своего появления здесь, в старой однокомнатной квартире, которая... Мне хотелось написать что-либо вроде "которая сыграла в моей жизни такую роль", однако роль эта продолжается... Впрочем, несмотря на то, что у меня есть основания назвать хозяина квартиры актером, сама затасканная метафора театра выглядит тут неуместной. Но теперь, когда события того дня, а вернее, того разговора, отреставрированы до полутонов и записаны в памяти словно на видеопленку, которую можно останавливать, откручивать назад либо запускать на замедленной скорости, я могу сказать, что актер он был никудышный. Чего стоили, например, его вздрагивания, когда на кухне включался холодильник... Или мизансцена с третьей парой ключей... Хотя это еще как посмотреть...
Он стоял вон там, возле моего единственного окна. Неужели он старался заслонить от меня следы, оставленные на подоконнике крюками веревочной лестницы? А может, надеялся спрятать их от самого себя, как, кстати, и оставленный мне в наследство проигрыватель? Вообще сейчас мне кажется, что — осмысленно или интуитивно — он двигался по квартире точно выверенным маршрутом, позволявшим не сорваться и довести разговор до конца, чтобы никогда больше со мной не видеться.
Он был примерно моего возраста, с нервным лицом и ранней сединой. Я почему-то подумал, что такие люди предрасположены к инфарктам. Добавить к этому невыразительному портрету мне, пожалуй, нечего. Разве что его худобу, которую я, помнится, доброжелательно назвал про себя благородной.
Встретившись с ним на улице, я прошел бы мимо — не узнав либо не пожелав узнать его.
Квартира, которую я решил снять, была в том районе, где с современной застройкой соседствовали зеленые острова старого патриархального города. Неровная булыжная мостовая со стадом коз и нынче воспринимается там естественнее, чем асфальт с троллейбусом. Видимо, городская география и явилась главным аргументом, ибо в те дни я жил твердым намерением отстаивать свое одиночество и прежде всего искал покоя.
— Там, за парком, — хозяин квартиры показал в вечернее окно, — граница города.
— Меня это не пугает. Как писал Вольтер, литератор должен жить вблизи границы, чтоб удобнее было спасаться.
— Вы литератор? — не поддержал моего тона, но явно заинтересовался он.
Выругав себя за легкомысленно рассекреченное инкогнито, я неуверенно кивнул. Упоминание о роде моих занятий, безусловно, было лишним.
— В таком случае...— с неопределенной улыбкой заговорил он и не закончил.
Его манера разговора начинала раздражать. Деньги уже лежали у него в кармане, а брелок с ключами — в моем. Я получил разрешение без ограничений пользоваться книгами и постарался запомнить несколько неизбежных мелких советов насчет замков, оконных защелок и талонов на электричество. Все инструкции были даны скороговоркой, а уплаченные мною деньги остались непересчитанными. Еще минуту назад он выглядел как человек, желавший поскорее покончить с не слишком приятным делом. Но теперь зазвучала новая, непонятная мне нота.
— Осенью парк просто восхитителен. Особенно клены...
Живя здесь, он должен был знать, что это вовсе не парк, а — старое лютеранское кладбище, по которому лет двадцать назад проехались бульдозеры. Я не посчитал нужным делиться своими знаниями и окончательно убедился, что разговор затянется.
— Вы собираетесь жить один? — поинтересовался он и попросил позволения закурить.
Просьба подчеркивала мой новый статус и поэтому понравилась, вопрос — нет.
Он снял с книжной полки массивную металлическую пепельницу — мрачноватую голову черта с отколотым рогом и глубокими пустыми глазницами.
— Это для вас существенно? — вернулся я к вопросу, с кем собираюсь жить.
— По крайней мере, не в такой степени, как для вас,— ответил он и, мгновенно осознав свою совершенно не соответствующую ситуации резкость, извинился.
Именно тут включился холодильник.
Мой собеседник вздрогнул и, побледнев, упустил сигарету. Этого хватило, чтобы все мое раздражение пропало, и я, как со мною порой случается при встрече с человеческой слабостью, ощутил такой прилив жалости, что не придумал ничего лучшего, как сообщить о своем разводе и стремлении обрести спокойствие.
