«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [26]

Хотела описать то несчастье, которое свалилось на нашу семью осенью (в конце августа) 1906 года, вскоре после описанного мной лета, проведенного на даче в Ермоловке.
Несчастье это — самоубийство мужа моей старшей сестры Фанни, о странных отношениях с которым я уже писала.

Самоубийство А. Ю. [21]

Я уже писала, что эти молодые люди (сестра и ее муж) совершенно не подходили друг к другу. А в эту осень я часто слышала из их комнаты громкие голоса, споры и даже признаки явных ссор. Впрочем, что там происходило, я точно не понимала, да и свои дела и интересы занимали меня больше, до их разногласий мне было мало дела.

Только помню, в один из августовских вечеров он долго не возвращался домой. Пробило одиннадцать часов, двенадцать — а он все не возвращался. В доме забеспокоились. Сестра стала обзванивать по телефону всех друзей, родственников, знакомых мужа — но его нигде не было, никто его в тот вечер не видел. Тревога в семье нарастала. Мы с Раюшей отправились все же спать. Родители и Фанни, по-видимому, не ложились. Как оказалось, сестра бросилась к письменному столу Альфреда Юльевича, где в одном из ящиков хранился револьвер — его не оказалось на месте. На столе же лежала раскрытая книга — последняя, которую А. Ю. перечитывал. Это были «Бесы» Достоевского.

В семь часов утра (никто из нас не спал) пришла молочница. Она носила нам молоко откуда-то издалека, и ей приходилось по дороге пересекать Петровский парк и через Тучков мост добираться до нас. Войдя в кухню, первое, что она сказала, было:

— Ваш молодой барин дома?

— Почему вы спрашиваете о нем? Его действительно нет дома.

— Да вот, когда я шла через парк, я увидела, что там на кругу — на том, где учатся кататься на велосипеде, — лежит чье-то тело. Я подошла и увидела, что труп очень похож на вашего молодого барина.

Фанни, набросив платок на голову, схватив пальто, пустилась бежать вниз по лестнице, за ней мои родители, потом Раюша. Я почему-то медлила. Но через некоторое время побежала и я. Я бежала одна, громко рыдала и что-то выкрикивала — народу было мало. На мосту некоторые редкие прохожие пытались меня остановить и спросить, в чем дело. Но я только ускоряла свой бег и громко рыдала. Так добежала я до мостика, ведущего в парк, на кругу уже были люди и полиция.

Сперва я увидела ноги, подошвы ботинок — точно чугунные в своей мертвой неподвижности, а потом и всю фигуру — длинную, неестественно вытянутую (он был очень высок ростом, мой beau-frère[22]). Сперва я не заметила круглой ранки на виске, только револьвер, валявшийся рядом, да лежавшую тут же его визитную карточку со стереотипной надписью «в смерти моей прошу никого не винить».

Я перестала выть. И все смотрела и не могла чего-то понять. «Зачем, зачем он это сделал? — пронеслось у меня в голове. — Разве нельзя было найти другого выхода? Такой молодой, подававший такие надежды — зачем? Нужно ли для того, что он сделал, быть очень сильным? Или очень слабым?» Первый раз я столкнулась со смертью так близко и в такой неожиданной и страшной обстановке.

Тут появился мой двоюродный брат — врач. Полицейские хотели отвезти труп в участок или в морг. Начались какие-то переговоры, хлопоты. После усиленных хлопот — а может быть, и взятки — удалось уговорить их везти труп к нам домой. Но в этом я уже не участвовала. Это делали взрослые.

Как я доплелась до дому, не помню. И вообще начинаю вспоминать только с того момента, когда гроб, с накинутым на него черным покровом, уже стоял в столовой. Лицо Альфреда Юльевича казалось еще живым. Он при жизни вообще был бледен, так что бледность не мешала этому впечатлению. Один глаз был неплотно закрыт, и казалось, что он все видит.

Труп должен был лежать дома дня три, так как сестры покойного жили за границей. Их известили о смерти брата, и они телеграфировали, чтобы их ждали на похороны.

Маленькую Беттиньку с няней куда-то удалили, так как ребенок все стремился проникнуть в столовую, где стоял гроб, и звал отца.

Я взяла где-то маленький стул или пуфик и уселась перед гробом. Так я провела все три дня (а может, и больше), сидя в одиночестве перед мертвецом и желая что-то понять. Маленькая круглая ранка. Откуда-то сочилась сукровица и тонкой струйкой скатывалась, обтекая нос, ко рту и за подбородок. Вот муха села ему на лоб. Я принялась отгонять ее. Но потом поняла, что это его уже не беспокоит.

Я нехотя оставляла свое место, когда меня звали есть или приходил кто-то из родственников Альфреда Юльевича или наших. Приходили мои подруги; я просила сообщить в школу, что у нас случилась беда и что я приду в класс лишь после похорон.

Дни стояли довольно теплые, и труп начал разлагаться. Воздух стал тошновато-сладким. Тогда мои бдения кончились. Да и вообще пришлось решиться хоронить покойного, так как дольше держать его в квартире было невозможно. А сестры его все не приезжали.

Наконец назначили дату похорон. По-видимому, были последние дни августа.

Похоронная процессия двинулась от нашего дома на Среднем проспекте Васильевского острова почему-то к 5-й линии, оттуда к Большому проспекту. На черных дрогах черный гроб, на нем черное покрывало. Народу было очень много. Непосредственно за гробом шли Фанни, вся в черном, мама и Раюша. Затем танта (тетя Феня), затем родные покойного (тети, дяди, двоюродные братья, сестры), товарищи, затем наши родственники и близкие знакомые, а в конце какие-то любопытствующие, обычно присутствующие на всех похоронах и свадьбах, да какие-то уличные мальчишки. Я шла почти в конце процессии с какой-то из кузин. Родные покойного, конечно, обвиняли мою сестру в его смерти и поэтому держались отдельно и обособленно. Но я-то уж и тогда понимала, что не в ней было дело, а в совокупности многих причин и обстоятельств, как внешних, так и внутренних.