«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [21]

Экзаменаторами были штатные преподаватели этой гимназии, а наши присутствовали в качестве ассистентов. Результаты экзаменов были блестящие. Более половины класса выдержали на круглые пятерки, то есть с правом на золотую медаль, четверть — с правом на серебряную и только четверть класса выдержала посредственно.

Кто же были эти наши учителя, честью которых мы так дорожили?

В первую очередь назову Николая Васильевича Балаева, преподавателя русской литературы. Это был человек средних лет, небольшого роста и полноватый — весь какой-то круглый. Великолепный преподаватель, а главное, чудесный чтец прозы и поэзии. Мы заслушивались его, и часто урок заканчивался под наши энтузиастические аплодисменты. Если он сердился, то говорил: «Но ангел мой, ангел мой, что вы такое несете?» Этого «ангела» мы очень боялись.

Однажды, войдя в класс, он обратился к нашей пятерке с предложением принять в нашу тесную группу пяти «островитянок» шестую девочку, только что привезенную из Уфы князем Вячеславом Александровичем Кугушевым его воспитанницу, для которой он искал подходящих подруг, тем более что поселил ее тоже на Васильевском острове, в семье своего друга, ихтиолога Николая Александровича Бородина, сыновей которого мы знали. Они учились в школе Мая («Майские жуки»), на 10-й линии. Со многими мальчиками этой школы мы дружили. Мы неохотно, но приняли ее в свой тесный кружок. Это была Талинка Курилева, с которой мы так и не сошлись внутренне, а поступив на Бестужевские курсы, и совсем разошлись, уличив ее во лжи и непорядочности. Но об этом позже.

После Николая Васильевича Балаева должна назвать учителя истории Сергея Филимоновича Знаменского. Он же был и воспитателем нашего класса. Нам, пятнадцатилетним, он казался пожилым человеком, вероятно, из-за бороды, которую он отпускал, и из-за форменного сюртука педагога, в котором появлялся на уроках. На самом деле это был молодой человек лет 27–28, не так давно кончивший университет, ученик профессора Кареева, оставленный им при кафедре; но он предпочел карьере ученого карьеру педагога. Действительно, это был педагог по призванию, талантливый и энергичный. К нашей группе он отнесся с необыкновенным вниманием. Вскоре мы нашли в нем старшего товарища и друга. Дружба длилась до последних дней его жизни.

Умер он в Ташкенте, во время последней войны, вызволенный братом из длительной и тяжкой ссылки, но уже необратимо больной. Это рассказал мне его брат — профессор-педиатр, которого я встретила после войны в филармонии на концерте.

Уроки его были необыкновенно интересны. Впервые на его уроках мы встретились с освещением исторических фактов как с экономической точки зрения, так и с социальной. Он хорошо знал историю искусства, и всякая историческая эпоха определенно увязывалась с течениями в живописи и литературе данного периода. Он получал много заграничных изданий как по научной литературе, так и по художественной. Мы часто бывали у него на дому, и он делился с нами последними новинками в области исторической литературы и монографиями об отдельных художниках и скульпторах.

Это ему мы обязаны любовью к истории как науке и развитием нашего художественного вкуса. Мы с Таней Стахевич, благодаря его влиянию, пошли по окончании школы на историко-филологический факультет, на раздел истории. Вечная тебе память, дорогой учитель и друг!

Из всей нашей василеостровской группы я одна еще осталась в живых, нет ни Сергея Филимоновича, ни Манцочки Брик, ни Тани Стахевич, ни Веры Пастуховой, ни Лёси Фоминой. Одна я еще живу, как пожелтевший осенний лист, как-то еще уцелевший на оголенных ветках дерева. Подлинно лонгфелловская «The last rose of summer», которую я когда-то пыталась переводить довольно корявыми стихами[15].

18 августа 1975 года
Вот я опять в городе.
Не сиделось мне в Ольгине — и холодно, и неуютно, все не то. А что для меня «то»? Только очень привычная обстановка, очень привычный узкий круг людей — тоже привычных — близкие или родные моих уже ушедших близких или родных людей; вот и все, чем я живу, да еще книги, а главное, воспоминания, которые преследуют неотступно.

Итак, среди учителей этого периода нужно упомянуть А. М. Евлахова — молодого тогда магистра, специалиста по западной литературе. Он знал иностранные языки, но дурно произносил по-французски. Мы часто передразнивали его произношение: «Ке сеж? — сказал Монтень» (То есть que sais-je[16]).

Он заставлял нас писать «умные» сочинения. Помню одно, написанное мною на афоризм Bohme — «С ростом тела съеживается душа». Я быстро построила сочинение на утверждении, что потому, мол, душа съеживается, что в данное время нет достаточных социальных условий, чтобы она не съеживалась, а, наоборот, развивалась и расширялась. А вот с наступлением социализма все будет иначе — душа будет расти вместе с телом и достигнет доступного ей совершенства и широты.

Возвращая мне мое «творение», он презрительно сказал: «Примитивно, в духе вульгарного социологизма» (или что-то в этом роде). Вероятно, он был прав, но я огорчилась и обиделась. А было мне всего 15 лет, и мне очень хотелось, чтобы все произошло так, как я написала.