«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [16]

Накатавшись всласть, возвращались домой, учили уроки; сестра еще час-два упражнялась на рояле. Потом читали, ужинали и в девять должны были ложиться спать, и хотя очень уставали от всех дел за день, однако идти спать или хотеть спать считалось почему-то позорным. Просили отсрочки хоть на пятнадцать минут, хоть на десять. А утром вставать в семь часов: настоящая пытка!

Просыпаясь утром, я думала: вот вырасту — буду большая — непременно буду писать в газетах о том, чтобы бедных детей не мучили, не заставляли вставать так рано. Пусть закон издадут, чтобы маленьким не мучиться. С надеждой спрашивали мы у будившей нас прислуги: «А что, молочница уже приходила? Сколько градусов на мосту — не двадцать ли мороза?» Если бы так, можно остаться дома и, следовательно, подольше не вставать. Но это случалось редко. Один или два раза в зиму, а в некоторые зимы и ни разу. И вот неизбежное наступало. Надо вставать. Раюша, очень старательная и торопыга, покрикивала на меня: «Ну, поскорей, чего же ты сидишь с одним чулком в руке!» Или с бешенством укоряла: «Ну, посмотри, ты опять заснула и не шнуруешь сапожек!» А сапожки высокие и шнуровать долго — и я мечтательно застывала, держа шнурки в руках.

Но вот все в порядке. Надеты коричневые платья с белыми воротничками, надеты и черные фартуки. Заплетены косы. Наскоро позавтракав, выходим на улицу. Еще темно. «При звездах и при луне»[5] проходим Средним проспектом до 9-й линии, сворачиваем на 9-ю. На углу 9-й и Большого останавливаемся и грозно смотрим на увязавшегося за нами Нерку, черненькую умную дворняжку — «Дальше не смей идти, оставайся здесь, еще, пожалуй, вздумаешь провожать до самых дверей! Ну, беги назад!» Нерка (от nero — черный) останавливался, повиливал хвостом, но не уходил. Только удостоверившись в том, что мы благополучно достигли цели, с трудом открыли тяжелую дверь и исчезли за ней, верный пес, с сознанием исполненного долга, поворачивал назад и медленно плелся домой.

Никак сейчас не пойму, почему мы стеснялись появиться у дверей школы в сопровождении этого верного друга. Неказист он был, что ли, или недостаточно породист? Наверное! Тем более что тут же нарядный экипажик с лакеем на запятках подвозил девочку — Стембок Фермор, и появлялись внучки или правнучки знаменитого полководца — чинные, похожие, как мне тогда казалось, на своего предка, девочки Барклай-де-Толли. Уж какой тут Нерка?

Очень приятны были субботы и воскресенья. Уроки мы старались выучить в субботу, чтобы потом ничего над нами не висело. По субботам у папы винт. Приходили его друзья. Обычно часов в шесть-семь появлялся наш друг Володя П. в длинной гимназической шинели, сшитой на рост; «буревестник» — так называли его в нашей семье. Он возвещал о скором прибытии отца-винтёра, матери — подруги мамы, а также сестры и братьев. Мы с ним забирались в нашу маленькую комнатку и говорили, читали, играли. Но родичи его засиживались, а нас между 9 и 10 часами укладывали спать. Бедный мальчик коротал остаток вечера один с книжкой или дремал где-нибудь на диванчике, свернувшись, как котенок.

Позже, когда мы стали старше, по воскресеньям ходили на утренние спектакли в Малый театр (теперь Большой драматический имени Горького) — Володя, мы с Раюшей, Манцочка и мальчики Гриша и Сая Плинеры. Мы, девочки, были влюблены в актера Глаголина и бешено ему аплодировали.

14 февраля 1955 года
Вот и оказалось у меня свободное время для продолжения моих записок.
7 января я сломала ногу. Вот уже третью неделю лежу в гипсе (теперь уже немного похаживая на костылях), и продлится это еще довольно долго. Но как-то перестало хотеться писать. Передумывается многое, а записывать не хочется. Но так как время тянется ужасно долго, и думы о будущем не очень веселые, попробую забыться и зарыться в прошлое.

Старшая сестра выходит замуж

Моя старшая сестра, которая на 13 лет старше меня и на 11 лет старше Раюши, выходит замуж. Она очень хороша собой, веселая, живая и довольно легкомысленная. Отец держал ее в строгости, но увлечениям ее и ею не было конца. То это были студенты, товарищи моих двоюродных братьев, то лицеисты и правоведы, то сами двоюродные братья (Le cousinage est un dangereux voisinage[6], как написал ей на своей фотографической карточке один из кузенов).

Ее долго обучали музыке. С десяти лет она училась в консерватории. Сам Рубинштейн (Антон Рубинштейн был в то время директором Петербургской консерватории) гладил ее по головке, но толку не вышло. У нее в 14 лет была совершенная техника — но и все! Музыку она не любила — не понимала, а из нас троих была, пожалуй, самая немузыкальная — хотя природа была к ней благосклоннее, чем к нам, и одарила ее недурным голосом и техническими способностями. Лет в 17–18, когда она должна была держать выпускные экзамены, она наотрез отказалась к ним готовиться, заявив, что из нее музыкантши никогда не выйдет (в чем была совершенно права) и что музыки она не любит. Так и кончилась ее музыкальная карьера.

Начали же ее учить по настоянию нашего парижского дядюшки, который был убежден в нашем родстве с Мендельсоном-Бартольди (мама — урожденная Мендельсон). Он полагал, что кто-то из нашей семьи должен быть крупным музыкантом. Жертвой оказалась старшая сестра. Но через несколько лет она совершенно забросила музыку и вела довольно бессмысленный, но пришедшийся ей по нраву образ жизни. Бегала по театрам, флиртовала, ездила на балы, наряжалась.