«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [15]

Немка, старая, сухощавая, трубоносая, с седой челкой на лбу, всегда представлялась мне переодетым фельдфебелем. У нее была привычка, откашлявшись, выплевывать мокроту на блестящий паркетный пол возле небольшой кафельной печки и растирать плевок плоской ногой в прюнелевом ботинке с торчавшими ушками. Согласитесь, какая женщина могла себе это позволить?

Убедив себя, что я хорошо владею немецким языком, она вызывала меня и еще одну из учениц — немку по происхождению Веру Гершельман — в первый день новой четверти, чтобы начать журнал с отличной отметки. Мы, естественно, блестяще выучивали урок к этому дню, а затем в течение всей четверти ни разу не заглядывали в учебник, зная, что нас больше не потревожат. Вряд ли этот метод занятий послужил нам на пользу.

Особенно запомнила я учительницу арифметики Варвару Павловну Коржевскую. Да и кто из моих современниц ее не помнит? Она внушала нам такой ужас, что перед днями, когда должны были быть ее уроки, мы боялись смеяться, веселиться, есть сладкое — мы были совершенно убеждены, что назавтра все отольется горькими слезами. Да так оно и бывало.

Перед ее уроком в классе гробовая тишина, бледные лица. Кто крестится часто-часто, кто отбивает неистовые поклоны, стукаясь лбом об пол. Кто, застыв от ужаса, бледный, ждет неминуемой казни. И вот она входит — женщина среднего роста. На голове из седой косы старательно выложена восьмерка. Символическая — большего балла не жди!

Берет журнал, отмечает отсутствующих и затем задумчиво пробегает глазами список. Все застывают. Вот выбор сделан — несчастная встает, идет к доске, решает задачу. Если ошиблась или не знает, учительница берет перо, обмакивает в чернильницу и держит наготове: «Если не скажете, сейчас поставлю балл». Это значит, не больше шести — отметка неудовлетворительная при 12-балльной системе. Всякое соображение покидает злосчастную девочку, от страха она перестает думать и только пристально фиксирует руку Варвары Павловны: так и видит, как с пера в журнал стекает злокозненная шестерка. Тем обыкновенно дело и кончается.

Или ведется монолог подобного рода: «Пяткина, отвечайте». Не очень способная, грузноватая, большая Пяткина встает и начинает от страха нести околесицу. У Варвары Павловны делается печальное лицо: «А я вас видела вчера в кондитерской. Ваш папа угощал вас пирожными. Какой заботливый папа! А вы-то чем отплачиваете ему за все заботы? Вы ленитесь, учиться не хотите — вам бы только есть пирожные!» и т. д. и т. д. Так эти пирожные и преследовали бедную Пяткину в течение четырех лет, что мы учились у Варвары Павловны (Оралы Павловны, как мы ее прозвали).

Добром можно помянуть учительницу русского языка и литературы. Маленькую, худенькую, некрасивую, но увлекавшуюся своим предметом, следившую за нашим чтением. И спасибо ей — обучившей нас грамотно писать.

Да еще француженку, которая, очевидно, была немкой, так как фамилия ее была Шлидерман. Она была хорошим педагогом. В младших классах заставляла нас заучивать детские песенки с голоса (а голос у нее был высокий-высокий), и мы пели хором тонкими-тонкими голосами, подражая ей. Она была строга, но в меру, и мы у нее хорошо успевали.

В классе я ни с кем не сошлась, со всеми была одинаково холодна, но вежлива и почти со всеми на «вы».

В перемены мы с остервенением танцевали, отделив часть зала стульями, и этим возмещали недостаток движения в течение долгих томительных часов учебы. Это поощрялось классными дамами, зато шумные игры, бегание по коридорам строго преследовались.

Все первые годы моей учебы в гимназии оставили по себе память как о чем-то томительно-скучном, сером, однообразном. С радостью ждали половины третьего, когда уроки заканчивались, и мы чинно, по парам, классами спускались вниз, в сопровождении классной дамы, следившей за порядком. С площадки последнего марша с интересом высматривали — кто сегодня из домашних пришел за нами: мама, хорошенькая и нарядная старшая сестра или просто прислуга? Последнее было менее всего приятно.

Если это был первый зимний день, когда, наконец, снежок прочно укладывался на мостовую и не приобретал еще того серовато-грязного цвета, который напоминает цвет халвы, мы упрашивали маму везти нас домой на санях — по первопутку, хотя до дома идти было не больше пятнадцати минут. Это доставляло нам несказанное удовольствие.

Дома ждал обед. Потом прогулка (весной и осенью). Обычно ходили гулять в Румянцевский садик, где была излюбленная скамейка в углу (стык Первой линии и набережной) под большим старым дубом. Увы, его теперь уже нет. Там усаживались старшие, а мы, встретив маленьких друзей, соучениц по гимназии, их братьев и сестер, устраивали веселые игры. Почему-то мне очень нравилось изображать балетные номера, пользуясь деревянной загородочкой вокруг старого дуба. Моим партнером часто бывал гимназистик Федя Парланд, брат одноклассницы Раюши.

Зимой же нас отправляли часа на два-три на каток в Петровский парк. Там было прелестно — вечером при свете фонарей, освещавших замерзший прудок. А кругом старые деревья, прикрытые снегом. Просто сказочно красиво!