«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [153]

Раюшу часами стоя держали, сесть не давали, она валилась от усталости, а следователь возьмет подушечку и уляжется на письменный стол; а как только она пыталась хоть присесть на край стула, он вскакивал и опять заставлял ее встать.

Блокада

Во время блокады Манца мне написала, чтобы я сходила к кому-то, взяла будильник и отдала его ее двоюродной сестре, Лиле Брик[241]. Это был ее будильник. Она жила на Среднем около 2-й линии. Я с трудом дошла, взяла этот будильник и понесла Лиле. Поднимаюсь на 3-й этаж. Дверь в квартиру открыта. Так это меня поразило — открытая дверь. Вхожу. Квартирка — две комнаты, обставлена хорошо. Зову: «Лиля!» Слышу голос: «Войдите!» Я вхожу в комнату. Лиля лежит в кровати, совершенно безучастная, видно, что ей уже ничего не нужно. Я говорю: «Лиля, вот Манцочка просила будильник принести…» Она говорит: «Поставьте на комод». Совершенно безучастно. И я вижу, что она умирает. И надо что-то делать — помочь, принести, а я сама ничего не могу. Так и ушла. А скоро мы уехали. Она умерла потом.

Когда Феодосия Давыдовна, танта, умерла, надо было вынести труп — мы же все в одной комнате жили. И вот мы стали ее выносить. Наталия Александровна[242] мне помогала, я за ноги держала, а она за плечи, и мы несем, а она у нас падает, то у меня ноги выскользнут, то у нее верхняя часть туловища… Донесли до той комнаты и оставили, и она там лежала. А потом уж Марфа[243] говорит: «Не могу видеть, как Феодосия Давыдовна лежит тут неприбранная…» И из последних сил нагрузила на саночки и свезла куда-то, на Смоленское, что ли, в общую могилу.

Приложения

Приложение 1

Письмо С. Ф. Знаменского Татьяне Стахевич

7/II-41

Дорогая Татьяна Сергеевна,

спасибо за память. Письмо Ваше меня очень обрадовало. Да и пришло оно как раз в день моего рождения, а в такие дни особенно чувствуется оторванность от близких.

День этот, 24 января старого стиля, памятен мне и еще в одном отношении. В 1906 году в этот день в квартире М. Н. Стоюниной собрались родители учениц, исключенных из казенных женских гимназий, чтобы вместе с исключенными же учителями и учительницами обсудить вопрос об организации вечерних классов. Душою всего дела был Николай Васильевич, и без него ничего бы не вышло. Во время совещания Н. В. указал мне на одну из присутствовавших и шепотом сказал, что она — сестра Веры Николаевны и что ее дочь, исключенная из Василеостровской ж. гимназии, тоже будет учиться в вечерних классах. Так я впервые узнал о Вашем существовании.

Организация вечерних классов уволенными учащими для уволенных учащихся была тогда для меня интересным моментом, отчего этот вечер мне хорошо запомнился, да и потом я нередко, но уже по другим мотивам, воскрешал его в памяти. Поэтому сейчас отчетливо вижу столовую Стоюниной, где бывали такие заседания; длинный стол, покрытый зеленым сукном; Николая Васильевича, сидящего рядом со мною и наклонившегося ко мне, чтобы сказать о Вас, но присутствовавших на собрании родителей и в их числе Вашу маму представляю смутно.

Вас я увидел несколько позже, конечно, вместе с М. М. и М. И.[244], только не помню, была ли в тот раз с Вами и В. Н.[245] Так вот и началось наше знакомство. У французского писателя Пруста (не помню точно его фамилии) есть роман: «Под сенью девушек в цвету». Этот заголовок очень подходит к тому периоду моей жизни, и я с благодарностью вспоминаю его. Пожалуйста, передайте мой привет М. М. и М. И. Как жаль, что не могу того же написать в отношении В. Н. Впрочем, если бы даже она была жива, она едва ли бы была сейчас в Ленинграде.

Переходя от прошлого к настоящему, могу только порадоваться вместе с Вами, что Вы и Ваши дети все еще в одном городе и там же М. И. и М. М., а о последней я сильно беспокоился. Мне кажется таким недалеким тот день, когда я зашел в первый раз к Вам на Пушкарскую и увидел Ваших птенцов, а теперь один из «птенцов», как Вы писали в предыдущем письме, уже свила свое собственное гнездо, другой побывал на фронте, и третья нынче оканчивает высшую школу. Таков закон жизни. Одно поколение приходит на смену другого. Что же, отнесемся к этому так, как учит нас Пушкин.

Что касается до моего пребывания здесь, то, ввиду неясности перспектив на остающийся в моем распоряжении остаток жизни и ввиду местных бытовых условий (житье в комнате вместе с хозяином и хозяйкой хаты, отсутствие электричества, 10-линейная керосиновая лампа, временами отсутствие керосина, затруднения при нахождении лампового стекла вместо лопнувшего и прочие мелочи), я не проявляю особой энергии при занятиях, но скорее просто жив. Другое дело, если бы я мог выписать сюда мои многочисленные выписки и карты. Но я не рискую это сделать, так как в любой момент могу быть переброшен в течение нескольких часов в другой район, не имея возможности взять их с собой, таким образом погибнет то, что я собирал многие годы. Пополнять здесь эти выписки новыми тоже невозможно из-за почти полного отсутствия на месте нужных книг, большинство которых можно достать только в больших научных библиотеках Ленинграда или Москвы. Тем не менее кое-что все же делаю. Так как многие из моих выписок на английском языке, и если мне удастся вернуться к моей работе, мне придется иметь дело тоже с английскими книгами, то совершенствуюсь в этом языке, т. е. учу учебник английского языка, его грамматику, и только что выписал из Москвы «The tragical history of Hamlet, prince of Denmark» (с грамматическими примечаниями и шекспировским словарем). Буду штудировать его, так как это мне очень нужно для знакомства с английским языком XVI–XVII веков, на котором имеются нужные мне пособия. Только после пережитого память стала очень плохой и с трудом удерживает слова и грамматические формы.