«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [150]

Так они прожили у нас года полтора-два. Пока нашли квартиру. А потом по суду им была присуждена квартира деда, Михаила Петровича Сажина.

Он сам был анархист и приятель Бакунина, знаменитого анархиста. Переписка Маркса и Бакунина за границей шла через него. Михаил Петрович ненавидел до конца жизни этого Маркса, но очень любил Бакунина, и потому был почтальоном, так сказать, возил от одного другому ругательные письма.

Мы с Таней работали в Музее Революции, и вот Михаил Петрович как-то говорит: «Ну, барышни, поведите-ка меня, покажите, что у вас там, что вы там показываете в Музее Революции». Пришли и первое, что видим, — огромный портрет Маркса (и Энгельса) у входа. Он сложил руки, посмотрел на этот портрет: «Подумаешь, Бог Саваоф! Я-то его знал, вот как вас вижу. Письма-то возил бакунинские. Маленький, плюгавенький, клерк английский!»

И вот когда одно лето я проводила у них в имении, мы с М. П. Сажиным однажды вечером остались вдвоем. Все уехали к родственникам, а мне не хотелось, я как-то стеснялась. Михаил Петрович тоже не был расположен. Мы целый вечер с ним вдвоем просидели. Он мне много интересного рассказал.

Михаил Петрович был студентом первого выпуска Технологического института. Когда институт открыли, он был одним из первых студентов. А через много лет, в какую-то дату основания Технологического института, собирали всякие материалы о вузе, и особенно им интересен был студент и революционер вот этот Сажин. И кто-то сказал — Арыся, кажется, — что материал может дать мамина подруга[234]… Отправили сотрудницу ко мне. Ну, я сказала, что есть у меня кое-какие записи. И сотрудница попросила у меня разрешения перепечатать фрагменты о М. П. Сажине для музея. Я согласилась — взяли, действительно перепечатали. Приносит в пяти экземплярах, около 50 страниц. «А что так много?» — спрашиваю. «А это заведующая музеем прочла, и ей так стало интересно и понравилось, что она просила один экземпляр ей подарить». Вот и хранятся мои записи — и в музее вуза, и у заведующей музеем этим. А про Блока — пять встреч с Блоком — в Блоковском музее. Тоже сотрудница взяла.

Мне понравилось, что Франсуаза мне сказала: «А ведь я в Безансоне читаю со студентами выдержки из ваших воспоминаний. Документальные…»[235]

Из детских воспоминаний

— Отдельные записи я начала, когда мне было лет восемнадцать… Первые воспоминания…

— О том, как вы бежали из дома?

— Да, когда Раюша меня выносила из дома… Мне не больше двух с половиной лет было. Может быть, я даже по рассказам это помню… Как она меня поглаживала и сказала: «Ты, верно, не настоящая мамина дочка, раз она так рассердилась на тебя. Я тебя унесу, и мы уйдем из дома». И как она взяла в кулечек смену белья, сделала кулечек такой, потом мне на голову надела ситцевый платок и сама надела бабушкину пелеринку. И вот я ее держу за шею, она кулечек этот, со штанишками и рубашечкой, вешает мне на руки, а сама пытается меня поддержать. Я уверена, что она все может, она же старшая; и мы уйдем куда-то, где папа с мамой не будут меня бранить. Раюша открыла дверь на лестницу — хорошо помню эту лестницу, — мы вышли. В это время кто-то в переднюю вошел. «Это что такое?» Мы не успели выйти на площадку, как нас водворили назад, и ей попало.

Я вообще была очень спокойный ребенок. А Раюша была очень инициативная. Как-то мы гулять пошли — и вдруг Раюша исчезла: вывернулась из рук у няньки. И мы пришли без нее домой. Нет ее. Через некоторое время — городовые, знаешь, стояли, постовые — городовой приводит ее за руку. Тогда эта Дворянская улица, на которой мы родились, на Петроградской стороне, была все равно что деревня: все знали друг друга. Городовой приводит Раюшу домой и говорит отцу: «Ну, вот тебе, Миша, твоя дочка, на, я ее привел тебе, она на улице бегала». Я начала плакать — городовой привел, городовой — это вроде полиции…

— Авторитет был?

— Да-да.

Отец был очень подвижен; в его среде в то время это было очень странно. Он, например, переплывал Неву, любил плавать. Первый из велосипедистов, был членом Общества велосипедистов. И я хорошо помню этот велосипед — одно колесо большое, другое маленькое. И как он учится в парке. Бегали все за ним, вся улица, и кричали: «Левис пошел учиться на велосипеде!» Все мальчишки бежали за ним. Мы с Раюшей тоже смотрели, как наш папа учится, выделывает восьмерки какие-то.

А мама была медлительна, он ее пытался учить — никак. Так же, как не мог научить ее играть в винт. Чехов очень хорошо описывает увлечение этой игрой в карты. У папы были партнеры по игре, а когда не хватало, он маму звал: «Ну, Лиза, садись, нам не хватает четвертого». Мама противилась: «Я не умею и не буду». Наконец заставит. Сидит, бедная, играет, ничего не понимает. В запале — он страшно вспыльчивый был — воскликнет: «Только сапожник может сделать такой ход! Я объявляю (он называет какой-то там, не знаю, термин), а ты делаешь такой ход! Ну разве это возможно!» Бедную маму изругивает.

Потом споры с моим другом детства. У мамы подруга была, которая жила на этой же улице. И я родилась третьего июня по старому стилю, а он шестого. Потом мы росли и играли очень долго вместе, и не было времени, когда бы мы не знали друг друга. Он начал читать очень рано, и я тоже. Когда я приходила к нему в гости, он говорил: «Подожди. Я выберу тебе книжку, где буквы побольше». «Не надо. Разве сам ты читаешь не те книжки, где буквы помельче? Так и я их читаю!» — гордо заявляла. «Но я ведь старше тебя!» — «Почему?» — «Я родился шестого, а ты третьего. Шесть-то больше трех». А я говорю: «Дурак! Третье-то раньше наступило!» Мы дрались из-за этого.