«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [152]
А семнадцатый год и начало революции я провела в Таврическом дворце. Мой приятель, вот который меня звал встречать Ленина, он пошел на войну добровольцем, с четырнадцатого года. А когда началась вся эта заваруха — его отпустили как-то домой, он ехал и по дороге услышал, что в Петрограде уже восстание, — вернулся сюда и вот тут разыскал меня и еще нескольких, сам стал председателем Союза солдат-республиканцев, потому что он был солдат, и каждый день мы с ним, как на работу, отправлялись в Таврический дворец. У меня был пропуск, и каждый день мы с ним встречали солдат…
[пропуск — запись продолжена на другой стороне кассеты. —Д. Д. Маркович.]
И как-то комендант Таврического дворца, Филипповский, спросил меня: «Мария Михайловна, а что вы тут делаете с этим Союзом солдат-республиканцев? Знаете ли вы, какие цели преследует этот Союз?» Я говорю: «Просветительские, больше никаких». А он был левый эсер и очень плохо кончил. Я-то ничего, а его, кажется, прикончили[237]. А он комендант был, Филипповский. Помню его, в морской форме. А мы с Бончем как на работу туда ходили.
— Баба Маня, а ты себя кем считала?
— Я ни к какой партии не принадлежала. Но недоумевала[238]. И вот этот мой друг детства, с которым мы в куклы играли, куда-то исчез, я его потеряла из виду. Я была на заседании в зале армии и флота — это во время керенщины. Там выступали все, и вдруг — кто-то кладет голову мне на плечо! Я не думая долго размахнулась и саданула. Но что-то знакомое показалось. Но, думаю, аксельбанты какие-то висят, знаешь, форма военная — черт его знает, кто это. А еще за талию берет! Потом посмотрела — «Володька, это ты?» — «Конечно, я! Ты меня не узнала, Маруся?» — «А что это за маскарад вообще? У тебя аксельбанты… Ты, по-моему, никогда не был военным!» — «А теперь я адъютант Керенского. Да, Семочка Огородников вот тут». Это его приятель, очень приятный мальчик, умненький был такой. «Семочка, а вы что делаете?» — «А я маленький Керенский в Воронеже!» Ну, потом они пошли в гардероб меня одевать. И большая толпа была. Как сейчас помню — по тогдашней моде надевать гетры, такие большие. И я всегда носила туфли и гетры. Друзья мои меня усадили в гардеробе, взяли пальто, стали надевать гетры — потому что мне трудно было наклоняться — один на одну ногу, застегивает гетры до колен, другой на другую. И вдруг проходит Лебедев — приближенный Керенского как раз. Семочку он знал в лицо. «Ну что, ухаживаете?» Они не отвечают, продолжают трудиться над моими гетрами. «Ухаживайте, ухаживайте…»
В Таврическом я была каждый день. Солдаты бежали с фронта, поезда приходили. Солдаты — драные шинелишки, голодные, стремящиеся скорее к себе на родину. И некуда их девать. Они, значит, куда? В Таврический. А председателем Государственной Думы тогда был Родзянко. Такой барин, знаешь, настоящий. Вещал там что-то с кафедры все время. Какое-то несоответствие — он и эти солдаты голодные. Мы распределяли их на ночлег, потом, когда они немножко отдыхали, отправляли их на какие-то экскурсии. Вот такую работу вели. Действительно старались помочь, разгрузить. Они же просто в коридорах этого Таврического дворца на ночь располагались. Так что я все фазы революции пережила.
Бабушка умерла в конце ноября 1934 года. Ее хоронили 1 декабря. И вот мы идем все за гробом… И вдруг к нам подходит милиционер, спрашивает:
— Что вы делаете?
— Как что? Мы хороним мать.
— А вы не знаете, что сегодня случилось? Кирова убили… А вы тут с похоронами…
Когда Раюшу второй раз арестовали[239], я, помню, приду с работы и вижу: вы с дедушкой сидите перед печкой[240]. Он любил печку топить — мерз все время, сидел в меховых сапогах, таких с отворотами, в кожаной куртке, в тюбетейке (он лысый был)… А ты рядом с ним на зеленом пуфике, и он тебя так рукой поддерживает. Меня всегда слеза прошибала от этой картины: двое осиротелых — старый и малый…
Раюшу уже должны были увозить, и нам должны были дать свидание. А там в Арсенале дворик был такой, и высокий забор, высокие доски. И вот танта высмотрела, что одна доска неплотно сидит, подергала и говорит: «Маневрочка, я сюда пролезу, и ты пролезешь, и мы Раюше Джаночку покажем». И вот мы на свидании ей сказали, чтобы она тогда-то смотрела в окно.
>Фотография Джани, сделанная для передачи в тюрьму. На обороте надпись карандашом: «13-я камера». 1938 г.
И привезли тебя. Сказали, повезем тебя в новый садик, там фонтанчик… Фонтан там был, только высох весь. И вот мы приехали и, правда, пролезли. Никакой охраны не было, и мы стали тебя поднимать, чтобы Раюша тебя увидела, и водили по краю фонтана. А она смотрела в окно. И вдруг я вижу — в этом фонтане дохлая крыса, думаю — ведь ты увидишь, ор поднимешь, услышат. И я присыпала ее песком, гнилыми листьями, и ты не увидела…
>На пляже в Сестрорецке. Михаил Яковлевич, Раиса Михайловна, Джани, Мария Михайловна, Феодосия Давыдовна Кравец (танта). 1938 г.
Тогда мне кто-то посоветовал адвоката. Фамилия адвоката была Толмазан. Он сказал: только сейчас ничего не делайте, не подавайте запросов, будут пересмотры дел, подождите; главное, чтобы ее не увезли, пусть забудут немножко. Когда можно будет, я подам заявление. Так он и сделал. Поехал сам в Москву, узнал все и сказал: «Напишите письмо, расскажите все, что она вам сообщала, как ее допрашивали, методы какие. Если я увижу, что можно прочесть, я прочту, если увижу, что нельзя, не прочту». Он прочел письмо и потом мне рассказал: «Оно произвело огромное впечатление и имело очень большое значение».
