«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [149]
Когда пришло время ему возвращаться на родину, он сделал Людмилочке официальное предложение. Она долго думала и решила, что такой карьеры ей никогда не представится — быть принцессой. Но она все с умом делала. Он оставил ей деньги. Тут оформили брак, правда морганатический — в Сиаме не считался. И вот Тонгтикаю, когда уезжал, оставил ей крупную сумму денег, чтобы она могла приехать к нему, наняв какую-нибудь француженку или dame de compagnie для приличного сопровождения. Там принц представил ее королю. Тонгтикаю был племянник короля, но не имел прав наследования. Его двоюродный брат должен был стать следующим королем.
— А как ее воспринимали, когда она только появилась?
— Она описывала, как представлялась королю… Ползла в таких вот штанишках… Должна была полуголая ползти на коленях через несколько комнат к его трону, где он восседал. И там он ее принимал. А первенец, родившись, получил бриллиантовый орден. Значит, он племянник короля. Вот что-то в этом роде. Совершенно голый, темный младенец, и на голом теле этот подаренный королем бриллиантовый орден. Две девочки у них было и два мальчика.
А потом Людмила переписывалась не со мной даже, а с моей тетей. Фотографии детей присылала, и потом уже Фанни Михайловна в Париже с ней виделась. На родине мужа она, между прочим, преподавала французский язык, в институтах для девочек, так что вела деятельный образ жизни. Но она плохо переносила тропический климат, и Тонгтикаю попросил, чтобы ему дали место атташе при сиамском посланнике во Франции. Они поселились в Париже, в Сен-Клу: там резиденция была. И Фанни Михайловна посещала Людмилу там. Там она и умерла, наверное. А вот старший сын, по-моему, не в Англию, а в Америку поехал учиться, в какой-то из университетов. Она прислала нам из газеты вырезку, где приветствуют этого приехавшего сиамского принца, когда он сходит с парохода на берег.
Людмила действительно была очень хороша, а Тонгтикаю — типичный сиамец. Так что дети вышли какие-то средние. Она писала о них: «Посылаю вам фотографии моих живописных уродцев».
Рой Ганц — ученик Эльзы Малер в то время, когда она преподавала в Базельском университете. Он брал у нее уроки русского языка. Брат его был профессор. Рой у него и жил тогда в Базеле. А отец — в Америке, по-моему. На вопрос «Кто ваш отец?» он очень комично отвечал: «Мой отец — кондуктор». А его отец был музыкант, дирижер. Ну, conductor. — «Какой он кондуктор?» — «The orchestra!» Рой и сам был очень музыкальный.
Когда мы ездили с ним по Швейцарии, он с нами только по-русски говорил — делал вид, что не понимает ни по-немецки, ни по-английски. Мы хохотали. Потом как-то он у меня гостил, и я его послала попутешествовать — он поехал по Волге, кажется, и писал мне русские письма: «За касса был большой очередь, огромное волнование».
Он очень привязался к нам. Меня, когда мы начинали болтать, хватал за руку: «Не так скоро, скачит, как лошадь!» Это значит, я слишком быстро говорила. У нас хохот стоял все время. «А, дедушка коняет?» — это значит «ездит верхом».
Потом как-то он захотел купить себе рубашку. Как это он называл?.. Да, «толстяшка»! «Я хочу купить толстяшку!» Толстовку то есть. Ему захотелось красную, домотканую, такие продавались. И мама сказала — это можно купить даже с рук, надо пойти на базар и купить. Мы ему дали в провожатые Марфу и послали на Андреевский рынок. Но ничего из этого не вышло. «Я не великан и я не карлик, потому нельзя было мне найти эту… толстяшку».
У меня есть фотография с ним. Фотограф, думая, что мы влюбленная парочка, так усадил нас, что я кладу Рою на плечо голову или вроде того. Ну, мы все это выдержали, и потом Рой с совершенно серьезным видом встал, подошел к фотографу и спросил: «А когда наша свадьба?»
Я уже в эстампах работала. Испуганная, прибежала Враская[232]: «Приехал Рой, хочет вас видеть». Я не захотела с ним видеться. Потом, после отбывания мною… Ибо меня уже о нем спрашивали.
>Мария Михайловна и Рой Ганц
— А откуда они знали его имя?
— По письмам.
Когда он уезжал, уже из поезда махал рукой и кричал: «Спасибо! Это было очень коснительно! Очень внезапно и очень коснительно!» Я переспрашиваю: «Что?» Опять кричит это же. И я снова кричу: «Что вы говорите?» — «Ist es so schwer zu verstehen?![233] Коснительно!» — «Трогательно!» Это о том, что мы его трогательно принимали. Немецкое rührend он перевел как «коснительно», от «касаться». И вместо «неожиданно» сказал «внезапно».
На прощание рассердился.
Я уже знала, что дети прибегут, конечно. Слышу топот шести ножек. Это Яна: «Орыся! Серхийко! Бехите! Маневрочка вже заикала!» И они выстраиваются там за закрытой дверью, а я пою и себе аккомпанирую. Только я начинаю, они — в три голоса маленьких — «Аии-и!» Я начинаю хохотать, и на этом занятия кончаются. Ужасно смешные были дети. Весь дом у нас стал говорить ломаным украинским языком, думая, что они понимают так лучше.
Дедушка их водил гулять, когда некому было. Я прихожу вечером с работы — «Ну, как вы? Гуляли?» — «Да». — «А хорошо?» — «Погано». — «А почему?» — «Не слухались дида. Разбегались в разные стороны, а он нас не поймает!» Бедный дедушка никак поймать их не мог.
