«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [147]

Ну вот, пошли мы куда-то гулять, и вдруг он говорит: «Вы знаете, что мне пришло в голову? Поедем в Америку». — «Что?» — «Поедем в Америку. Ну, интересно же». Я говорю: «Да зачем же нам в Америку? Что мы там будем делать?» — «Ну что? Я буду петь, конечно, ходить с гитарой по домам и буду зарабатывать. Вы же говорите, что я хорошо пою». Я говорю: «Вы забываете обстоятельства. Там двадцатиэтажные небоскребы. Мы придем, скажем, с вами с гитарой во двор, никто нас там и не услышит, так что это не заработок. Хорошо, вы будете петь, а я буду держать футляр от вашей гитары, да?» — «Нет, зачем же? Вы хорошо рисуете, вы будете моментальные портреты тут делать». — «Ну не побежит же человек с двадцатого этажа, да он и не услышит вашего пения, и не будет мне заказывать портреты». — «Нет, это же очень интересно, понимаете, это будет очень интересно». А я не соглашалась… «Зачем мне в Америку и зачем мне держать футляр от вашей гитары?» Так мы и не поехали. Всякие ему фантазии в голову приходили.

На войне — это Первая мировая война — контузили его; тогда последний раз я его и видела — семнадцатый год, приехал контуженный, больной. Я ценила его — он умен не был, но говорил правду, не лгал. Я спрашивала: «Сережа, страшно там было?» — «Ужасно. Когда после контузии меня вывозили и затихал звук боя, мне делалось легче». Вот он не боялся показаться трусом, он о своих переживаниях честно говорил. «Когда грохот канонады стал удаляться, тогда я успокаиваться начал. Невозможно вынести то, что мы выносили». Потом его в госпиталь куда-то отправили… Потерялись мы как-то из виду…

И вот Володя, наш общий друг, однажды мне говорит: «Ты, Маруся, ничего не знаешь про Ланских?» — «А ты?» — «Я знаю, что они в Москве. Что с отцом сделали, не знаю, а мать на старости лет поет в хоре, в „Славянском базаре“ или где-то еще, зарабатывает, как в молодости. И Сережа. Я был в Москве, их посетил. Это ужасно, как они живут. Если будешь в Москве, я тебе дам адрес, это на Смоленском рынке». И в 1926-м уже, это мне лет тридцать шесть, была я как-то в Москве, вспомнила, что Володя дал мне адрес, сказал: «Если у тебя будет время, зайди, навести эту графиню бывшую, старуху несчастную». Я уже собралась уезжать, оставалось часа три до поезда, и думаю: как же я, свинья такая, хотела навестить и не навестила. Вещи были сложены, чемоданчик взяла и поехала на Смоленский рынок. Если найду этот дом — все-таки старинное знакомство такое… У меня вечерний поезд был, я и подумала: прямо оттуда — на поезд.

Графа, кажется, прикончили. Еще оставался Сережин старший брат, Миша. Тот был не такой красивый, цыганских романсов не пел, но умнее был, в Государственной Думе какую-то роль играл. И сестра Шурочка была тоже.

Я плохо Москву знала. И район Смоленского рынка… Не очень фешенебельное место. Вечерело. И как-то мне боязно стало: район незнакомый, страшноватый район. Нашла с трудом этот дом, деревянный дом. Поднимаюсь на второй этаж, хочу позвонить — дверь полуоткрыта. Я, значит, влезаю без звонка, в какую-то проходную комнату и смотрю: кушетка, на ней развалился матрос, обнимает девушку. Я в недоумении: «Простите, я, может, не туда попала? Здесь живут Ланские — мать и сын?» — «Да, здесь, через нашу, наша проходная, а вот следующая — ихняя комната». Я стучу. — «Войдите».

Вхожу — узкая комнатенка, такая длинная, с одним окном. Обстановка — две узкие железные кровати, самые простецкие, между ними стол, и на кровати перед столом сидит грузная весьма старая даже женщина. Огромные Сережкины глаза цыганские на бледном отечном лице; в вечернем черном платье с блестками какими-то, сидит, как я поняла, графиня бывшая. Мешает ложечкой чай в стакане… Я даже отшатнулась и говорю: «Простите…» Знаю, что Александра, но забыла, как ее отчество. Я у них никогда не бывала, а она иногда к маме приходила, беседовала с ней. Я говорю: «Простите…» И хочу сказать: «Графиня Ланская?» А она так, сморщившись: «Простите, кто вы?» Маруся такая-то, говорю, приятельница Сережи была. Тут мы расцеловались, я спросила о Сереже. «Его нет сейчас. Как он будет жалеть, что вас не увидел! Он уже там, в том учреждении, где должен петь, а я вот еще поеду позднее. Ведь вы же однолетки?» — «Однолетки». — «Как жалко, он страшно будет жалеть, что вас не увидел. А я радуюсь, что вы его не увидите. Вам лет тридцать шесть, как и ему? Ведь это же нельзя себе представить, вы себе не представляете, в кого он превратился. Они его там спаивают».

— Это 1926 год был?

— Мне было тридцать шесть. Значит, это был какой, выходит?

— Это было после ссылки или до?

— Нет, до. И вот я говорю графине: «Я должна уходить через полчаса… У меня поезд». Но она только вздохнула и сказала: «Но я рада, что вы его не видите. Его спаивают. Он не может не пить там».

А сперва она меня не признала, я же у них никогда не была. Она только сказала: «Я же помню, у вас старшая сестра — красавица». Я говорю: «Ну, так некоторые считают, я не считаю». Фанни Михайловна считалась очень интересной. «Как же, как же, я помню… Как я рада, что вы не видите Сережу». Это последний раз, что я графинюшку видела, Сережину мать.