«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [145]

Мальчик их был прелестный, как почти все дети в его возрасте. Со мной сразу же подружился, оттого что я рисовала ему ребятишек и вырезала матросиков из бумаги. Называл он меня «тетя Маня-а», растягивая имя по-северному. Скоро стал требовать, чтобы я непременно присутствовала при его купании, а также сидела возле его кроватки, когда его укладывали на ночь. И говорил: «Тетя Маня-а, подай мне, пожалуйста, Стампе, чтобы закрыть ушко». Это значило, что я должна была отыскать на его красном шелковом одеяльце угол, где гладью желтыми и золотыми нитками была вышита большая буква S. И тут начинались долгие разговоры: «Тетя Маня-а, ты плипоминаешь, как я был совсем-совсем маленький и мы ходили с тобой гулять в Алхангельске?» или: «Тетя Маня-а, ты плипоминаешь, как мы плиехали к бабушке в Свецию? И как потом уехали? Ты плипоминаешь?» Ни Архангельска, ни Швеции я никогда в жизни не видела, но малышу казалось, что я должна знать и помнить все, что знает и помнит он сам. Приходилось говорить: «Да, конечно, припоминаю». Так я узнала многое из его коротенькой биографии.

Вот и припоминаю Рождество и прелестную маленькую елочку, которую ему соорудила его заботливая мама. Вечер. Я стою в его комнатке. Он влез на окно, я поддерживаю его, чтобы не упал, и мы оба смотрим в окно на заснеженные деревья, и он все бормочет: «Ты плипоминаешь, тетя Маня-а, как Санта-Клаус плинес мне подалки?» В этот момент я слышу за спиной осторожные шаги. Потом кто-то, стоящий за моей спиной, обнимает меня за талию и прижимает к себе. Ах, мерзавец, думаю я, это в комнате, куда каждую минуту может войти твоя жена, это у окна, на котором стоит твой ребенок, так на же тебе. Я выпускаю на минуту из рук ребенка и, не оборачиваясь, ударяю с силой по обнимающим меня рукам. А мальчик растерянно говорит: «Тетя Маня-а, а куда же ты ушла, где твои лучки? Я ведь упаду!» — «Я сейчас, у меня ручки зачесались, я их отняла от тебя, а сейчас опять поддержу тебя, не бойся». Шаги за спиной удалились, и мы вдвоем продолжали «плипоминать».

Вот откуда пошло выражение «ты плипоминаешь?».

Вскоре пришло мне разрешение уехать в Швейцарию. И я уехала, распростившись с хозяйкой пансиона фрейлейн Диммрот, ее очень молодым секретарем, ведшим все дела пансиона, с семейством К-вых и даже — вполне дружелюбно — с фрейлейн фон Делиус, подругой баварской королевы, так и не удостоившейся чести услышать, как «русский соловей» поет во всю силу своих вокальных возможностей.

Я пыталась позднее узнать о судьбе семейства К-вых. Кто-то рассказал, что они поселились в Ницце и г-жа К-ва стала там владелицей пансиона. Очевидно, деловитость досталась ей по наследству от матери. Но что делал при ней ее муж? И что стало с моим милым «Ты плипоминаешь, тетя Маня-а?» Жив ли ты? И «плипоминаешь» ли ты ту давнюю осень и часть зимы?..

10 января 1977 года

Часть III. Устные рассказы Марии Михайловны [230]

Сережа Ланской

— Это ведь когда было?

— С Сережей Ланским? Это, вероятно, 1908 год. Нам по семнадцать-восемнадцать лет, так, не больше. Он еще в кадетском корпусе, в последнем классе, а я уже на первом курсе Бестужевских. Уже взрослая!

— А вы про него еще расскажите.

— Ну что? Полуцыган, полуграф. По отцу граф, по матери цыган. Ну, это друг моего друга детства. Володя такой у меня был, с которым мы родились на расстоянии трех дней, сын маминой подруги, я родилась третьего июня по старому стилю, а он — шестого. И мы не помним времени, когда бы мы не знали друг друга. И дружили. А летом он с родителями жил в Териоках на даче. И там познакомился с мальчиком. Им было по десять лет. Они копали там червяков для удочек, подружились на этом. Но ко мне этого мальчика он никогда не приводил. Вплоть до их шестнадцатилетнего возраста, как выяснилось потом. «Я, — говорил Сережа, — всегда Володю провожал до вашего подъезда, просил, чтобы он меня познакомил с девочками, с которыми он дружит, но он ни за что не хотел. И я понимаю это. Как можно познакомить девочку, с которой ты дружишь и в которой ты заинтересован, с товарищем, который и красивее тебя, и интереснее!»

— Ах вот как он себя оценивал!

— Это чудно! Я и не настаивала[231]. Но когда было шестнадцать лет и тому, и другому, и мне, то Володя влюбился в какую-то девочку и тогда решил, что он может теперь познакомить Сережу со мной. Он был в Кадетском корпусе на 6-й линии, а я — нет, в шестнадцать лет я еще гимназисткой была. А вот тот момент, о котором я рассказываю, — это мой первый год учебы на Бестужевских курсах. Я очень важная была, читала толстые книжки, всегда у меня на письменном столе была развернута какая-то… или учебник… А Сережа — он в закрытом учебном заведении учился, так что был свободен только в субботу и в воскресенье — по дороге домой обыкновенно прежде всего заходил к нам. И вечерок проводил у нас, а потом звонил матери — застрял у Левисов, чтобы она не беспокоилась. Говорить с ним мне было особенно не о чем — он был не очень интеллектуален, совсем даже нет, мало интересовался науками, но великолепно пел цыганские романсы. Я всегда говорила: «Ах, Сережа, перестанем болтать глупости, садитесь за рояль и пойте». У него был небольшой тенорок, хороший, прекрасный слух; великолепному пению цыганских романсов он научился у мамы и ее подруги Вари Паниной, знаменитой цыганской певицы. Его Варя хвалила: «Молодец, Сережка, поёшь как настоящий цыган!» Так что вот каждую субботу он заявлялся после кадетского корпуса по дороге домой, они жили на 14-й линии. Я заставляла его петь. Говорить с ним было особенно не о чем, но смотреть на него было очень красиво и слушать его очень приятно.