«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [143]

Все ждут Блока, но его все нет и нет. Наконец гул: «Блок идет, он только что с фронта». Входит Блок. Как непохож он на романтического принца моих первых встреч. Это очень усталый человек в полувоенной форме цвета хаки, в высоких грязных сапогах, с коротко остриженными волосами (совсем не волнистыми и как-то потемневшими). Какие уж там откидные кружевные воротники! И холодный взгляд. Все здешнее, очень реальное. Как реален его костюм земгусара[227].

Но вот он поднимается на кафедру и начинает читать свои стихи о России. Всё замирает. Голос глуховатый, несколько монотонный, манера читать простая, очень искренняя. Ни малейшей ходульности, пафоса, ни одной лживой ноты! Вот оно настоящее — выношенное и выстраданное. Чудо, прелесть как хорошо! Мне думается, что все воспринимают его выступление как я. Гром аплодисментов. Его не отпускают. Требуют все новых и новых стихов. Отпускают только тогда, когда ясно, что человек валится с ног, безмерно устал.

Пятая и последняя встреча

Год 1921-й. Весна, апрель, по-видимому. А может быть, еще март? В каком зале, не помню, назначено выступление Блока и Л. Д. Менделеевой. Точно это был дневной час, а не вечер. Я в это время готовилась к отъезду в Среднюю Азию на полгода, для чего взяла отпуск с места работы. Уезжала из-за расстроенного здоровья, голода, личных переживаний и пр. и пр. И непременно захотела еще раз услышать любимого поэта.

Вот он выходит на эстраду. Неужели это он — «сероглазый король»? Он мне кажется совсем небольшого роста. Волосы острижены коротко, лицо заострившееся, нос большой и тоже острый, и выражение какой-то изозленности, сухости и пронзительной горечи — все это потрясает меня.

Он читает много давно мне известных и любимых мною стихов: «Ночь, улица, фонарь, аптека», «Рожденные в года глухие», «На небе зарево. Глухая ночь мертва» и многие другие стихи — и более ранних лет, и более поздних.

Я слушала с удовольствием, но меня все время точила мысль: что сделалось с тобой, почему ты стал таким — безнадежно изозленным и грустным, — мой любимый поэт, что тебя изменило? Болезнь физическая или душевная? Я еще не понимала, в чем дело!

Как бы в ответ на мой немой вопрос прозвучало:

Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух.

Да, таким я и буду с тобой:

Не для ласковых слов я выковывал дух,

Не для дружб я боролся с судьбой.

Вот — свершилось. Весь мир одичал, и окрест

Ни один не мерцает маяк…

Было время надежды и веры большой —

Был я прост и доверчив, как ты —

Шел я к людям с открытой и детской душой,

Не пугаясь людской клеветы.

И сама та душа, что, пылая, ждала,

Треволненьям отдаться спеша, —

И враждой и любовью она изошла,

И сгорела она, та душа…[228]

И мне показалось, что действительно сгорела его душа, потому он так «холоден, замкнут и сух». Я еще не понимала, что этой «сгоревшей душе» уже поставлены сроки. И они были близки.

Во втором отделении выступала Л. Д. Менделеева. Она читала «Двенадцать». С моей точки зрения, читала плохо. Вышла уже располневшая, постаревшая женщина, старавшаяся как-то театрализовать эту совершенно необычайную по содержанию и ритмам вещь. Она все время находилась в движении, поплясывая в лад частушечному ритму, жестикулируя и пр. Меня ее манера оскорбляла. Произведение это я очень любила, но слушать его в таком исполнении мне было неприятно — оно мне казалось непристойным (исполнение, хочу я сказать). Это испортило мне впечатление, и я жалела, что не ушла после первого отделения.

Будучи в Ташкенте, в августе этого же 1921 года, я получила известие о смерти Блока. Я мысленно простилась с ним. Мне казалось, что с ним умерла и моя молодость.

26 октября 1975 года

«Ты плипоминаешь?»

Вчера, улегшись в 12 часов ночи в постель, я подумала «Ну, какую книгу почитать мне перед сном?» Пагубная привычка читать перед сном в постели появилась у меня издавна, с юных лет. Весь день обычно был занят учебой, вечер — походами в театр или посещением друзей, а в более поздние годы днем — работа, вечером — хозяйственные дела или взятые на дом для подкрепления бюджета переводы с иностранных языков и т. д. и т. п. А вот перед сном — необходимая отрада — чтение интересных книг по специальности, либо новой беллетристики, либо старых любимых писателей и поэтов. Взяла «Повести для детей» Андерсена, издания 1922 года. Издательство Гржебина, Петербург, Москва, Берлин. На форзаце чернилами надпись: «Моим милым друзьям в Енисейске в память вечеров воспоминаний. „Ты плипоминаешь?“ Енисейск. 1933 г.» Вот я и «плипомнила».

Енисейск. Длинные-предлинные зимние вечера. На улице холодно, брр как холодно! Хорошо, если Раюшу не вызвали к какому-нибудь больному ребенку, а то замучаюсь в ожидании ее возвращения. И хорошо, если забежит кто-нибудь из здешних приятелей. Чаще других забегает мой молодой помощник по работе в музее Вячеславич — так мы его называли. Он тоже ссыльный, как и мы с Раюшей. Вот в эти долгие зимние вечера мы предавались воспоминаниям. Одним из таковых и было то, каким однажды я поделилась с нашим юным другом и Раюшей и откуда взялось «Ты плипоминаешь?»

Это происходило в 1923 году. Когда к весне у меня снова обострился туберкулез, которым я хворала с 1917 года, я решила взять отпуск в Музее Революции, где тогда работала, и поехать в Германию подлечиться. Комиссия здравотдела подтвердила мое заболевание, врач при Германском консульстве тоже. Он же дал мне направление на лечение в санаторий «Санкт-Блазиен» (St. Blasien), что находился в Шварцвальде, на юге Германии. Разрешение, хоть и не очень скоро, но было получено от наших властей.