«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [144]

И вот я, после неожиданных и довольно забавных приключений, оказалась в Берлине, откуда сестра моя (она жила здесь, будучи замужем за германским подданным Иоганном Беккером) через несколько дней отправилась провожать меня к месту лечения, но не в «Санкт-Блазиен», который оказался слишком фешенебельным и где занимались больше флиртом, чем лечением, а в скромный санаторий «Веравальд» (Wehrawald) в том же Шварцвальде.

Проведя там несколько положенных мне месяцев и с благословения профессора Кауфмана, главного врача санатория, я списалась со своими приятельницами, жившими в Швейцарии (обе бывшие бестужевки, как и я); мы встретились на границе и отправились вместе на дачу, любезно предложенную нам сестрой и ее мужем на острове Рюген, где с приятностью провели месяц или больше, а затем, прожив еще некоторое время вместе в Гюнтерстале под Фрайбургом, расстались. Подруги отправились к себе в Базель, а я осталась в Гюнтерстале, поджидая разрешения на въезд в Швейцарию, о которой хлопотала одна из них, Эльза Малер (швейцарка по происхождению, она репатриировалась в 1920 году, стала ассистенткой профессора Пфуля при университете и ко времени нашей встречи в Швейцарии готовила к защите докторскую диссертацию по мегарским чашам).

Итак, я всю осень провела в Гюнтерстале, в пансионе фрейлейн Диммрот. Сперва очень скучала, но потом пообтерпелась. Трудности с моим разрешением на въезд в Швейцарию оказались большими. В это время произошло убийство Воровского, нашего представителя в Швейцарии, неким Конради (советский гражданин или белоэмигрант? — сейчас уже не припомню[229]), поэтому вполне понятно, что русских, особенно обладателей «красной паспортины», боялись как дьявола.

За долгое время ожидания я сблизилась с другими обитателями пансиона. Комната, соседняя с моей, была занята девушкой из Москвы, Александрой Клавдиевной Томилиной. Мы сошлись на любви к поэзии Блока. Учили наизусть «Скифов». Также решили усовершенствоваться в знании немецкого языка, наняли какого-то молодого студента Фрайбургского университета. Но вместе нам не было смысла заниматься — я знала язык много лучше нее, так что главным образом писала сочинения, в которых юный учитель исправлял мои стилистические ошибки, а ей требовалось элементарное знание грамматики и разговорной речи. Так что, проведя час в моей комнате, он проводил следующий в комнате Томилиной.

Наши занятия с молодым учителем приводили в священный ужас фрейлейн фон Делиус, маленькую сухую старушенцию в строгом синем платье и в черной кружевной наколке на голове. Она старалась неожиданно и неслышно входить к нам в комнаты в учебные часы. К ее огорчению, она никогда не заставала ничего подозрительного.

Эта обитательница одной из комнат нижнего этажа кичилась тем, что, по ее словам, была подругой самой баварской королевы. Ну, однако, хороша должна была быть и сама баварская королева. Мы разыгрывали ее как могли. Эльза уверила ее, что я известнейшая певица и что меня на родине зовут русским соловьем. В общей комнате было пианино, и я иногда что-то мурлыкала себе под нос под аккомпанемент Эльзы. Старуха просила, чтобы я спела что-нибудь во весь голос. Но Эльза уверяла, что врач мне это запрещает, и я должна дать голосу отдохнуть перед зимними выступлениями. Я себя чувствовала, впрочем, очень неловко в роли «русского соловья».

Кроме нас трех, у фрейлейн Диммрот жила еще одна русская эмигрантская семья, состоявшая из трех лиц: мужа — еще молодого человека 28–29 лет, бывшего морского офицера, довольно приятной внешности, всегда подтянутого, но не блещущего ни умом, ни образованностью, жены — очень маленькой, худенькой со старообразным и некрасивым лицом, но неглупой, довольно образованной и вообще приятной женщины, и маленького их сына, трех- или четырехлетнего, по имени, кажется, Володенька. Все мы встречались по меньшей мере раза три в день за общим столом, болтали по-русски всласть, впрочем, вежливая г-жа К-ва из присущей ей воспитанности для успокоения фрейлейн фон Делиус иногда говорила по-немецки.

Семья К-вых была не то из Архангельска, не то из Мурманска. Понемногу, из разговоров с мужем, женой и ребенком, выяснилось, что мать г-жи К-вой шведка, была очень состоятельной и деловой владелицей пароходства. Дочь, очевидно, из-за неказистой внешности, засиделась в девках и ко времени появления ее будущего мужа в их доме с трогательной, но непонятной и смешной нежностью (по рассказам г-на К-ва) обихаживала не то кошку, не то собачонку. Учтя обстановку, К-в решился на героический подвиг (по его словам) и сделал предложение мадемуазель Стампе (такова была девичья фамилия его жены). Очевидно, расчет был таков: получив хороший кус в виде приданого, он мог спокойно уехать (улизнуть) за границу, прихватив или не прихватив с собой жену и родившегося ребенка. Но мамаша оказалась женщиной рассудительной, превосходно понявшей своего зятя. Она уехала на родину в Швецию, предоставив молодой чете поступать как они желают. Денег на руки не дала никаких, а сказала, что будет регулярно высылать достаточную на проживание сумму, причем на имя дочери, а не зятя. Вот так и жила эта чета — довольно скромно, на то, что поступало на имя г-жи К-вой ежемесячно из Швеции.