«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [146]

Один из вечеров рассказать? Зима, на улице холодновато. Я сижу на своей любимой тахте в своей комнате, на широкой старой тахте, подобрав ноги. Рядом толстая книга, на которую Сережа посмотрел с презрением и сказал: «Опять за толстой книгой!» Я говорю: «Опять, да». — «Конечно, все по-старому? Ни в кого не влюбляетесь, кроме старинных красавцев, портреты которых у вас висят?» — «Ни в кого». Темы такие, не больно интересные для меня. Я говорю: «Лучше садитесь к роялю и, пожалуйста, спойте что-нибудь». — «Хорошо, я вам спою новый романс, который я выучил». Садится за рояль, я влезаю поглубже на кушетку, принимаюсь слушать. Это романс, который потом очень часто я слышала, но тогда я его слышала в первый раз. В принципе могу его повторить:

Увидя вас один лишь раз,

Не знаю, что со мною стало,

И от огня прекрасных глаз

Больное сердце все страдало.

Я все вам высказать хотел,

Но я не мог, но я не смел.

Я к вам стремлюсь, я к вам лечу,

Без вас мне жизнь — одно страданье,

И вас увидеть вновь хочу,

Чтоб вам шепнуть любви признанье.

И умереть у ваших милых ног —

Когда б я смел, когда б я мог.

Нужно было видеть выражение его лица, глаз — он инсценировал то, что напевал: страстный взор, по актерскому замыслу, нужно было бросать на партнершу; все это исполнялось очень эффектно. Ну, я похвалила, как всегда, его исполнение. Я говорю: «Вы хорошо инсценировали ваше пение». — «Вы мне не верите? Но это ужасная ошибка, что это сочинил не я, ни музыку, ни слова, и что посвящено это какой-то мне неизвестной девушке. Это должно было быть посвящено вам и написано мною». Я говорю: «Ну что же, не пришлось!» И засмеялась. Нам было лет по семнадцать-восемнадцать, это был 1908 год.

Прошло больше двадцати лет. Обстановка была другая. Тоже зима, вечер, сумеречно. Я сижу в довольно холодной комнате, в каком-то кресле, куда пытаюсь уютно втиснуться. Кресло старое, ободранное, комната малообставленная, неуютная, выходит на Енисей, замерзший в это время. Слегка — очертания льдин, снега. У моих ног сидит человек моего же возраста примерно; сидит на полу, положив голову ко мне на колени. Голова темноволосая, нос большой. Держит мою руку и целует, и что-то мурлычет. Я говорю: «Что вы там мурлычете?» — «Да так, вспоминается». — «Что вам вспомнилось?» — «Да вы знаете, Диди, я тоже писал когда-то музыку, и романсы, даже напечатали один или два моих романса, может быть, вам попадались когда-нибудь, с моим портретом даже. Вот я и припоминаю, и напеваю». — «А вы погромче». И он погромче напевает: «Ваши пальчики перецеловывая, я буду думать да думать, что счастье возможно». — «Это вы написали?» — «Да. И как это странно: я написал и музыку, и слова, но посвящено это не вам, а какой-то другой девушке. Это было давно».

Я вспомнила двадцать с лишним лет назад сказанные мне слова: «Ужасная ошибка, что это написал не я…» А теперь ошибка крылась лишь в том, что посвящен романс был не мне, а какой-то другой девушке. И мне стало смешно. Я захохотала, вспоминая сцену 1908 года в моей комнате на Васильевском острове. «Но почему вы смеетесь, Диди? Это очень серьезно, не надо смеяться». А меня охватила атмосфера той комнаты, того настроения, которое было более двадцати лет назад. Я не могла остановиться, так хохотала, и хохот перешел почти в истерический. Я долго не могла успокоиться.

У нас был ремонт в квартире тогда (в 1908-м), и мы переехали на время в собственный дом Гутманов, на Ординарной улице, на Петроградской стороне, ну, если идешь по Большому, то почти до Каменноостровского, налево. Тетя ездила с барышнями за границу летом, квартира пустовала, один дядя с прислугой оставался, он говорит маме: «Переезжай, Лина, у тебя ремонт, поживите пока, у меня хозяйство налаженное. И мне веселее». Ну и мы там жили. Сережка этот самый, Ланской, он приходил по воскресеньям уже туда, в эту роскошную квартиру в собственном доме.

Гутманы самые богатые были из всех наших родных. Даже кухня у них была внизу, а столовая — на втором этаже. Машина была — горничная ставила блюда, они поднимались механизмом, а вторая горничная стояла наверху и на стол переносила. Очень важные, богатые были родственники. Дядя был насмешник. А мы всегда его дразнили — особенно Фанни Михайловна: «Ну, это из кармана! Это в карман, а это из кармана!» Такой был жмот.

И вот Сережка приходил за мной, гулять меня выводил в Ботанический сад — оттуда было близко.

Прежде всего, я очень волновалась — он сказал, что придет к нам в 11 часов, и я не хотела, чтобы дядя выходил, неприятно — такие совершенно разные миры… Я прислушивалась, чтобы ему открыть дверь, но прозевала, и дядя все-таки услышал звонок — пошел открывать и кричит мне: «Манечка, к тебе твой солдат пришел!» Нарочно. Как к кухарке приходит пожарный — «К тебе твой солдат пришел!» Ну, тот останавливается — солдат! — выжидает, когда я подойду. «Сережа, вы за мной?» — «Да». — «Пойдемте гулять, вот в Ботанический сад или куда?»

Он в одном мундирчике, а я в летнем пальто и, по тогдашней моде, в большой соломенной шляпе, повязанной газовым шарфом, который развевался. Причем Сережа высокий, а я маленькая совсем. Идем, и нет человека, который бы не остановился — он очень красивый был. Он говорит: «Вы замечаете, как на вас все смотрят?» Я говорю: «На меня ли, Сережа? Меня и незаметно рядом с вами. Может, это на вас смотрят». — «Ну, будем думать, что на нас обоих».