«Мы жили в эпоху необычайную…» Воспоминания - [141]

Я кивнула. Она продолжала, уже не останавливаясь, не спрашивая меня ни о чем:

— Если б и не говорил, я все равно знала это. И какой же он был милый! Какой всегда веселый и ласковый! Как умел меня подбодрить и развеселить, когда я впадала в отчаяние и уныние. Он приходил ко мне часто, не считаясь ни с чем. Поздно вечером, когда я сидела, склонившись над работой, я слышала под окном условный свист; я раскрывала окно и, вглядываясь в пустынную улицу, различала милое бледное лицо с большими темными глазами и сияющей улыбкой. Он помахивал рукой и кричал: «Лиззи, я к тебе, мне очень захотелось побыть с тобой!» Не знаю, как у вас в России, но у нас такие поступки считаются неприличными. Соседи, не успевшие уснуть, особенно соседки, сейчас же высовывают свои носы. Репутация моя была погублена вконец этими поздними визитами. Родители тоже недоумевали, озабоченно покачивая головами, перешептывались, делали замечания нам обоим, укоряли. Но Фредди, сияя улыбкой, говорил: «Я не понимаю, в чем дело, нам хорошо с Лиззи, вы ведь и сами знаете, что я люблю ее больше всего на свете». А я, я боролась за это право быть с ним столько времени и в такие часы, как мне хочется, точно за право дышать или жить вообще.

Мы проводили с ним время славно. Он помогал мне в работе, а потом показывал свои новые рисунки, говорил о своих планах, наряжался в мои платья и тут же импровизировал танцы. У него тонкая, грациозная, немного женственная фигура. Зачем жениться? Я знала, что люблю его так, как никогда никого не полюблю больше. Я знала, что должна быть с ним на всю жизнь, в радости и в горе, должна заботиться о нем, он ничего не понимал в практических делах, и сколько раз мне приходилось бранить его за дорогие цветы, которые он приносил мне, в то время как мы нуждались в куске хлеба! Да-да, я знаю, вы смеетесь в душе над моей сентиментальностью и над моей верой в его чувство ко мне. Но как же иначе. Я знала все о нем. В его сердце не было ни одной женщины, кроме меня.

Это случилось приблизительно год назад… Утомленная постоянными стычками с родителями по поводу моих отношений с Фредди, я выбрала уютный вечер, когда дел было меньше обыкновенного, когда Фредди был особенно ласков и нежен, соблазняя меня поездкой за город, я решила поставить вопрос честно и прямо. Я немолода, я знала, что так длиться больше не может. Я не о родителях, я говорю сейчас о себе как о женщине. Я любила его больше всего на свете — и как друга, и как единственно мыслимого для меня возлюбленного, и, может быть, как ребенка. Ну вот я и сказала: «Слушай, Фредди, я люблю тебя». И он взял мою руку и привычным движением губ стал перецеловывать мои пальцы. «Ведь и я люблю тебя». — «Нет, ты скажи, может быть, ты просто привык ко мне, ценишь меня, а сам влюблен в какую-нибудь маленькую актрису или товарку-художницу с размалеванным лицом, или, быть может, в одну из твоих истерических поклонниц?» — «Да нет же, что ты!» — «Подожди, ну так почему же нам не стать еще ближе? Давай женимся. По крайней мере, мы всегда будем вместе и дойдем до конца в наших отношениях?»

Я поглядела ему прямо в глаза и, несмотря на свое собственное смущение, увидела, как недоумение отразилось на его лице, как трудно ему было говорить, как больно ему было причинять мне страдание. «Слушай, моя Лиззи, я чего-то не понимаю в человеческих отношениях и это „что-то“ — пол. Я думал, и ты такая. Мне скоро 28 лет, а самой близкой женщиной до сих пор была мне ты. Но в большем у меня нет потребности. Может быть, я ненормален, но я не могу иначе, Лиззи, больше и иначе, чем я люблю тебя, я не могу любить. Если тебе нужно иное… Лиззи, мне уйти?» Я кивнула. Он залепетал: «Но зачем? Я уйду, если тебе так легче, но я буду писать, может быть, ты захочешь, чтобы я вернулся? Как же я буду без тебя?..» Потом растерянно стал собирать свои рисунки, какое-то женское тряпье, из которого я должна была сшить ему костюм для ближайшего выступления. Очень бледный, он подошел ко мне, поцеловал мои руки и вышел.

Вот и все. Скоро после того я заболела. Болела долго и все не могла поправиться; верно, не было воли к жизни. Послали сюда. Вы видели, как я здесь жила: одиноко и скучно. Он писал мне, но я не распечатывала писем, думала, так лучше. Последние были с дрезденским штемпелем.

Она задумчиво поглядела в раскрытое окно, в черную ночь, потом посмотрела на меня, робко улыбаясь, сжала мои руки своими мягкими белыми руками и крепко меня поцеловала.

— Дай вам бог всякого счастья.

— И вам.

Она безнадежно махнула рукой и отвернулась.

Я намеревалась встать в шесть часов утра, чтобы в последний раз повидаться с ней, но проспала.

— Ну что, простились вы с фрейлейн В.? — весело скаля зубы, спросил меня 3.

— Простились.

— А я-то нарочно встал в шесть часов, чтобы сохранить этой идиотке иллюзию летнего романа. Даже сделал огорченный вид и, неожиданно подойдя, крепко поцеловал. Она ответила, представьте себе, и опять всплакнула. Сказала, я ей кого-то напоминаю. До чего трогательно! — И с видом победителя весело устремился дальше, топая башмаками на толстых подошвах, помахивая бесполезным на ровной дороге альпенштоком.